Обычная версия Версия для слабовидящих
AAA
Обычный Черный

Кто не делится найденным, подобен свету в дупле секвойи (древняя индейская пословица)

версия для печатиВерсия для печати


Библиографическая запись: Система образов в «Слове о полку Игореве». Образ русской земли. — Текст : электронный // Myfilology.ru – информационный филологический ресурс : [сайт]. – URL: https://myfilology.xyz//russian_literature/russkaya-literatura-xi-xvii-vekov/sistema-obrazov-v-slove-o-polku-igoreve-obraz-russkoi-zemli/ (дата обращения: 1.12.2023)

Система образов в «Слове о полку Игореве». Образ русской земли

Система образов в «Слове о полку Игореве». Образ русской земли

Художественная форма « Слова  о полку Игореве» тесно связана с его идейным содержанием и не отделима от него. Она народна в самом широком смысле этого выражения: она близка к народному устному творчеству, она тесно связана с живой устной  русской  речью и с  русской  действительностью.

Образная устная  русская  речь XII в. во многом определила собой поэтическую  систему  « Слова  о полку Игореве». Автор «Слова» берет свои  образы  не только из фольклора, он извлекает их из деловой речи, из лексики военной и феодальной.Нельзя думать, что между обыденной речью и речью поэтической лежала непреодолимая преграда. Качественные различия обыденной речи и поэтической допускали все же переходы обыденной речи в поэтическую и не отменяли наличия художественной выразительности в речи обыденной, каждодневной, прозаической и деловой. По большей части эта художественная выразительность в обыденной речи служила подсобным целям, была оттеснена на второй план, но она тем не менее ярко ощущалась и окрашивала язык XII в. с большей или меньшей интенсивностью.

Автор « Слова  о полку Игореве» поэтически развивает существенную образную  систему  деловой речи и существующую феодальную символику. Деловая выразительность превращается под его пером в выразительность поэтическую. Терминология получает новую эстетическую функцию. Он использует богатства  русского  языка для создания поэтического произведения, и это поэтическое произведение не вступает в противоречие с деловым и обыденным языком, а, наоборот, вырастает на его основе.

 Образы , которыми пользуется «Слово», никогда не основываются на внешнем, поверхностном сходстве. Они не являются плодом индивидуального «изобретательства» автора. Поэтическая  система  « Слова  о полку Игореве» развивает уже существующие в языке эстетические связи и не стремится к созданию совершенно новых метафор, метонимий, эпитетов, оторванных от идейного содержания всего произведения в целом. В этом использовании уже существующих богатств языка, в умении показать их поэтический блеск и значительность и состоит народность поэтической формы «Слова».

«Слово» неразлучимо с культурой всего  русского  языка, с деловою речью, с образностью лексики военной, феодальной, охотничьей, трудовой, а через нее и с  русскою  действительностью. Автор «Слова» прибегает к художественной символике, которая в  русском  языке XII в. была тесно связана с символикой феодальных отношений, даже с этикетом феодального общества, с символикой военной, с бытом и трудовым укладом  русского  народа. Привычные  образы  получают  в « Слове  о полку Игореве» новое звучание. Можно смело сказать, что «Слово» приучало любить  русскую  обыденную речь, давало почувствовать красоту русского языка в целом и вместе с тем в своей поэтической  системе  вырастало на почве русской действительности.Вот почему и поэтическая сущность «Слова» была очень доступной. Новое в ней вырастало на многовековой культурной почве и не было от нее оторвано.Поэтическая выразительность «Слова» была тесно связана с поэтической выразительностью  русского  языка в целом.

Образы 

Обратимся к конкретным примерам. Целый ряд  образов  « Слова  о полку Игореве» связан с понятием «меч»: «Олегъ мечемъ крамолу коваше»; Святослав Киевский «бяшеть притрепалъ... харалужными мечи» ложь половцев; Игорь и Всеволод «рано еста начала Половецкую  землю  мечи цвълити»; «половци... главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи»; Изяслав Василькович «позвони своими острыми мечи о шеломы литовьскыя», а сам был «притрепанъ литовскыми мечи»; обращаясь к Ярославичам и Всеславичам, автор «Слова» говорит: «Вонзите свои мечи вережени».

Такое обилие  в  « Слове  о полку Игореве»  образов , связанных с мечом, не должно вызывать удивления. С мечом в древнерусской жизни был связан целый круг понятий. Меч был прежде всего символом войны. «Зайти мечем» означало завоевать; «обнажить мечь» означало открыть военные действия, напасть. Меч был эмблемой княжеской власти. Миниатюры Радзивиловской летописи неоднократно изображают князей, сидящих на престоле с обнаженным мечом в правой руке. Меч был символом независимости. Прислать свой меч, отдать меч врагу символизировало сдачу. Меч был, кроме того, священным предметом. Еще языческая Русь клялась на мечах при заключении договоров с греками (911 и 944 гг.). Позднее мечи князей-святых сами становились предметами культа (меч князя Бориса, меч Всеволода-Гавриила Псковского). При этом меч всегда был оружием аристократическим. Он употреблялся либо князем, либо высшими дружинниками по преимуществу. Эта символика меча в древнерусском дружинном обиходе накладывает особый отпечаток на употребление слова «меч»  в  « Слове  о полку Игореве», создает ему особую смысловую насыщенность. «Половци... главы своя подклониша подъ тыи мечи харалужныи», — здесь слово «мечи» употреблено во всем богатстве его значений: повержены половцы мечом войны и мечом власти. «Подклонить головы под меч» означает одновременно и быть ранеными, и быть покоренными.

В языке Древней Руси были обычными выражения «ковать ложь», «ковать лесть», «ковать ков» и т. д. Исключительный интерес представляет конкретизация этого выражения в «Слове», превращение его в художественный  образ  с помощью всей смысловой нагрузки слова «меч». Автор «Слова» пишет: «Олегъ мечемъ крамолу коваше»; мирный труд противопоставлен в этом образе междоусобной войне. Однако осуждение усобиц Олега сказывается не только в этом: Олег кует мечом крамолу, то есть злоупотребляет своею властью князя; он «святотатствует», употребляя свой меч во зло, и т. д. Это не означает, что автор «Слова» сознательно и расчетливо вложил все эти значения в свой  образ , но это значит, что все эти значения эмоционально окрашивают этот  образ , придают ему поэтическую выразительность. И вместе с тем автор «Слова» не «выдумал» свой  образ . Он в новом сочетании употребил тот  образ , который уже находился в обыденной речи того времени, в символике общественных отношений XII в.

Наряду с мечом важное значение  в  « Слове  о полку Игореве» имел и стяг. Стягом «стягивали», объединяли ратников.Стягами и хоругвями в Древней Руси подавали сигналы войску. В битве с их помощью управляли движением войск. «Возволоченный» стяг служил символом победы, поверженный стяг — символом поражения, отступления, бегства. К стягу собирались дружинники. По положению стягов определяли направление движения войска. Стяги служили знаками того или иного князя. Наконец, стяг был символом чести, славы. И не случайно один из князей XII в. сказал как-то о другом, умершем князе: «того стяг и честь с душею исшла» (Ипатьевская летопись под 1171 г.).

Все эти значения слова «стяг», вернее реальную действенность самих стягов в древнерусском военном обиходе, следует учитывать и при объяснении соответствующих мест « Слова  о полку Игореве». В самом деле, что означает обращение автора «Слова» к потомству Ярослава и Всеслава: «Уже понизите стязи свои»? Понизить, повергнуть или бросить стяг имело лишь одно значение — признание поражения. И значение этого призыва — «понизите стязи свои», то есть признайте себя побежденными в междоусобных войнах, — прямо поддерживается и дальнейшими словами автора: «вонзите свои мечи вережени. Уже бо выскочисте изъ дъдней славъ». Автор этим своим обращениемк Ярославичам и Всеславичам хочет указать им на бессмысленность и пагубность для обеих сторон междоусобных войн; в них нет победителей: «обе стороны признайте себя побежденными, вложите в ножны поврежденные в междоусобных битвах мечи; в этих битвах вы покрыли себя позором».То же значение — поражения — имеет и выражение «третьяго дни къ полуднию падоша стязи Игоревы». Это даже не образ — здесь это военный термин, но термин, употребленный в поэтическом контексте и здесь в этом поэтическом контексте обновивший лежащий в его основе образ. Стяги Игоря падают — это реальный знак поражения, падают реальные стяги. Но указание на этот факт знаменательно—оно лаконично и образно указывает на поражение Игорева войска. Следовательно, в основе этого выражения лежит не литературный образ, а реальный факт, но факт сам по себе «говорящий» — символика военного обихода.

В дружинном быту Древней Руси такое же особое место, как предметы вооружения, занимал и боевой конь воина. В XII и XIII вв., в отличие от X-го и XI-го, русское войско было по преимуществу конным. Этого требовала прежде всего напряженная борьба с конным же войском кочевников. Но и вне зависимости от этого княжеский конь был окружен в феодальном быту особым ореолом. Летописец Даниила Галицкого уделяет особенное внимание любимым боевым коням своего господина. Летописец Андрея Боголюбского отводит особое место описанию подвига его коня, спасшего Андрея, и отмечает ту «честь», которую воздал ему Андрей, торжественно его похоронив, «жалуя комоньства его».

Это особое положение боевого коня в феодальном быту XII-XIII вв. придало слову «конь» смысловую значительность. В коне ценилась прежде всего его быстрота. Это создало эпитет коня «борзый», встречающийся и в летописи, и в «Слове» («А всядемъ, братие, на свои бръзыи комони»). С конем же был связан в феодальном быту целый ряд обрядов. Молодого князя постригали и сажали на коня. После этого обряда «посажения на коня» князь считался совершеннолетним. В летописи немало случаев, когда слово «конь» входит в состав различных военных терминов, образованных путем метонимии: «ударить в коня» означало пуститься вскачь; «поворотить коня» — уехать, отъехать или вернуться; «быть на коне», «иметь под собою коня» означало готовность выступить в поход. Большое распространение имел термин «сесть на коня» в значении «выступить в поход» (ср. «сесть на коня против кого-нибудь», «сесть на коня за кого-либо» и др.).Термин этот построен по принципу метонимии — названа только часть действия вместо целого.

Употребление части вместо целого как основа многих терминов XI-XII вв. еще более ясно проступает в выражении, которое встречается только  в  « Слове  о полку Игореве»: «вступить в стремень», в том же значении, что и обычное «всесть на конь», то есть выступить в поход. Это выражение «вступить в стремень» построено по тому же принципу, что и ряд других терминов и метонимий «Слова», летописи и обыденной живой речи XI-XIII вв. Характерно при этом употребление термина «вступить в стремя» с предлогом «за»: «Вступита, господина, въ злата стремень за обиду сего времени, за  землю  Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича!», дающего полную аналогию выше разобранному термину летописи «всесть на конь за кого-либо».

В известном отношении «стремя» было таким же символическим предметом в дружинном быту XI-XIII вв., как и меч, копье, стяг, конь и многие другие. «Ездить у стремени» означало находиться в феодальном подчинении. Так, например, Ярослав (Осмомысл) говорил Изяславу Мстиславичу Киевскому через посла: «ать ездить Мстислав подле твой стремень по единой стороне тебе, а яз по другой стороне подле твой стремень еждю, всими своими полкы» (Ипатьевская летопись, под 1152 г.). Кроме феодальной зависимости, нахождение у стремени символизировало вообще подчиненность: «галичаномь же текущимь у стремени его» (Ипатьевская летопись, под 1240 г.). Вкладывание князем ноги в стремя было обставлено в Древней Руси соответствующим этикетом. На одной из миниатюр Радзивиловской летописи изображен князь, вкладывающий ногу в стремя. Стремя держит оруженосец, стоящий на одном колене. Все это придает особую значительность выражению «Слова» «вступить в стремя». Когда речь идет о дружине, автор «Слова» употребляет обычное выражение «всесть на кони»: «А всядемъ, братие, на свои бръзыя комони», — обращается Игорь к своей дружине, но не «вступим в стремень». Когда же речь идет о князьях, автор «Слова» употребляет выражение «вступить в стремя»: «тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поеха по чистому полю»; Олег «ступаетъ въ златъ стремень въ граде Тьмуторокане»; «вступита, господина, въ злата стремень», — обращается автор «Слова» к Рюрику и Давыду Ростиславичам. В этом различии, которое делает автор «Слова», несомненно, сказалась его хорошая осведомленность в ритуале дружинного быта.

Встает еще один вопрос: не было ли таким же символом власти, высокого положения, в известном отношении и седло? Если это так, то это ввело бы в тот же круг художественного мышления автора «Слова» и другое выражение: «выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево». «Седло злато» — это седло княжеское. Только княжеские вещи имеют эпитет «золотой» — стремя, шлем, стол (престол).

Конечно, в основе этого эпитета лежат и реальные предметы, золотившиеся лишь в дорогом обиходе князя, но автор « Слова  о полку Игореве» отлично понимал и другое — ритуальную соотнесенность этих двух понятий, «княжеского» и «золотого», как присущего специфически княжескому быту. Вот почему и само «слово» князя Святослава «золотое».

К феодальной терминологии XII в. принадлежит и слово «обида». Обида — это не только оскорбление, вражда, ссора, это нарушение феодальных прав в первую очередь. Понятие «обиды» было в большом употреблении в XII в. Князья мстили друг другу свои «обиды», «стояли» за «обиду» своего феодального главы, противопоставляли обиду своей чести и т. д. Понятие «обида» стояло в центре феодальных усобиц XII в. Не раз употребляет это понятие и сам автор «Слова». Его значение автор «Слова» подчеркивает тем, что олицетворяет эту обиду, придает ей человеческий облик. Автор «Слова» опирается при этом на обычное выражение того времени — «встала обида» (ср. аналогичные выражения «встало зло», «встало коварство»): «въстала обида въ силахъ Даждьбожа внука». Отвлеченное выражение сразу становится благодаря этому конкретным, приобретает черты зрительно ощутимого образа.

Обида персонифицируется, она возникает, встает в  русских  войсках, приобретает облик девы, становится девой-лебедем, плещет своими крылами на синем море у Дона — там, где томится в плену Игорь, и плеском своим пробуждает воспоминание о временах изобилия: «въстала обида въ силахъ Даждьбожа внука, вступила девою на  землю  Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дону; плещучи, упуди жирня времена». Перед взором читателя непосредственно в тексте своего произведения автор «Слова» творит художественный  образ . Из отвлеченного, почти «технического» выражения, из феодального термина создается живой  образ , постепенно приобретающий все большую и большую художественную конкретность.

Особая группа  образов   в  « Слове  о полку Игореве» связана с географической терминологией и географической символикой своего времени. В Древней Руси были обычными определения страны по протекающей в ней реке. Выражения «повоевать Волгу», «ходить на Дон» — обычны в древнерусском языке для обозначения «повоевать страны по Волге» или «ходить походом в  земли  по Дону». Так же точно и  в  « Слове  о полку Игореве» реками обычно определяются страны, расположенные по этим рекам: по Дону, по Волге, по Немиге, по Дунаю и др. Границы княжеств не запечатлевались в сознании автора «Слова». Он никогда не говорит о княжествах, не называет их, а определяет страны по городам или по рекам.В связи с этим определением стран по рекам стоит и распространенный в Древней Руси символ победы: испить воды из реки побежденной страны. Владимир Мономах, говорится в летописи, пил золотым шлемом из Дона, покорив страну половцев (Ипатьевская летопись, под 1201 г.). Юрий Всеволодович (сын Всеволода Большое Гнездо), захватив Тверь, напоил коней из Тверцы и угрожал новгородцам напоить своих коней из Волхова (Новгородская первая летопись, под 1224 г.). « Слово  о полку Игореве» неоднократно употребляет этот символ победы. Дважды говорится в «Слове» «испити шеломомь Дону» как о цели похода Игоря.

Этот древнерусский символ военной победы «Слово» кладет в основу ряда своих художественных  образов . Автор «Слова» обращается к Всеволоду Юрьевичу Владимиро-Суздальскому: «Ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти!» Здесь речь идет не только о победах над странами по этим рекам, но, очевидно, об их полном покорении. Всеволод не только может «испить» воды из Волги и Дона, он может вообще лишить воды эти реки: «вычерпать», «расплескать» их. Вместе с тем образы эти, родившиеся под влиянием обычного символа победы Древней Руси, дают представление о многочисленности войска Всеволода: не хватит воды в Дону, когда каждый воин Всеволода «изопьет» из него свою долю победы; не окажется воды и в Волге, когда воины Всеволода двинутся по ней в ладьях.

Тот же образ вычерпанной реки как побежденной страны лежит и в основе характеристики «Словом» победоносного похода Святослава Киевского в 1184 г. О Святославе сказано: «иссуши потокы и болота». Здесь и символ, и реальность одновременно: при передвижении большого войска всегда «требился» (подготовлялся) путь и мостились мосты, замащивались «грязивые места». Следовательно, и в данном случае символ конкретизирован в «Слове». Меткость его в том, что он несет две нагрузки: символическую и реальную.

Еще больший отход от первоначального символа победы в сторону превращения этого символа в художественный образ имеем мы в том месте «Слова», где говорится о том, что и на юге, и на северо-западе русские в равной мере терпят поражение от «поганых» (то есть от языческих половецких и литовских племен): «Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ». И Сула, и Двина — две пограничные русские реки — лишились своих вод. Это, конечно, знак русского поражения. Вместе с тем это указание на то, что реки эти не могут служить реальными препятствиями для врагов Руси, что границы Руси слабы.

Мы видели выше, что многое в художественных образах «Слова» рождалось самой жизнью, шло от разговорной речи, от терминологии, принятой в жизни, из привычных представлений XII в. Автор «Слова» не «придумывал» новых образов, а умел их уловить в самой русской речи; в русской же устной речи они были теснейшим образом связаны с действительностью, с дружинным, феодальным бытом XI-XII вв. Многозначность таких понятий, как «меч», «стремя», «стяг» и многие другие, были подсказаны особенностями употребления самих этих предметов в дружинном обиходе. Были полны символического, метафорического смысла не слова, их обозначавшие, а самые вещи, обычаи, жизненные явления. Меч, копье, стремя входили в ритуал дружинной жизни, и отсюда уже слова, их обозначавшие, получали свою многозначность, свой художественный, конкретно-образный потенциал.

Не все стороны действительности могли давать материал для художественных сравнений, метафор. Поэтическая выразительность того или иного слова, выражения находились в тесной зависимости от поэтической выразительности того конкретного явления, с которым оно было связано. Язык и действительность переплетались в Древней Руси особенно тесным образом. Эстетическая ценность слова зависела в первую очередь от эстетической ценности того явления, которое оно обозначало, и вместе с тем самое явление, с которым это слово было связано, воспринималось как явление общественной жизни, в тесном соприкосновении с деятельностью человека.

Вот почему в Древней Руси мы обнаруживаем целые крупные явления жизни, которые служили неисчерпаемым родником поэтической образности. В них черпал свою поэтическую конкретность древнерусский устный язык, а с ним вместе и древнерусская поэзия.

Земледелие, война, охота, феодальные отношения — то, что больше всего волновало древнерусского человека, в первую очередь и служило источником образов устной речи.Арсеналом художественных средств были по преимуществу те стороны быта, действительности, которые сами по себе были насыщены эстетическим смыслом. Их в изобилии рождала, например, соколиная охота, пользовавшаяся широким распространением в феодальной Руси. Владимир Мономах говорит в «Поучении» об охотах наряду со своими походами. И те и другие в равной мере входили в его княжеское «дело». Княжеская охота неоднократно упоминается в Ипатьевской летописи за XII и XIII вв. Сам Игорь Святославич забавлялся охотою с ловчими птицами в половецком плену.

Несколько раз в летописи встречается указание на быстроту птичьего полета. Как бы мечтая о возможности передвигаться с такою же быстротою, Изяслав Мстиславич говорит о своих врагах: «да же ны бог поможеть, а ся их отобьем, то ти не крилати суть, а перелетевше за Днепр сядуть же» (Ипатьевская летопись, под 1151 г.). Тот же образ птичьего полета встречается и в рассказе Ипатьевской летописи о походе Игоря 1185 г. Дружина жалеет, что Игорь не может перелететь, как птица, и соединиться с полками Святослава: «Потом же гада Игорь с дружиною, куды бы (мог) переехати полкы Святославле; рекоша ему дружина: „Княже! потьскы (по птичьи) не можешь перелетети; се приехал к тобе мужь от Святослава в четверг, а сам идеть в неделю ис Кыева, то како можеши, княже, постигнути”». Игорь же торопился, ему было «не любо» то, что сказала ему дружина (Ипатьевская летопись, под 1185 г.).

Образ  птичьего полета, позволяющего преодолевать огромные пространства, видим мы и в «Слове»: «Великый княже Всеволоде! Не мыслию ти прелетъти издалеча отня злата стола поблюсти?» Встречается в летописи и сравнение  русских воинов с соколами: «Приехавшим же соколомь стрелцемь, и не стерпевъшим же людемь, избиша е и роздрашася» (Ипатьевская летопись, под 1231 г.). Именно это сравнение, излюбленное и фольклором, чаще всего употреблено и  в « Слове  о полку Игореве»: «се бо два сокола слетеста»; «коли соколъ въ мытехъ бываетъ, высоко птицъ възбиваетъ, не дастъ гнезда своего въ обиду»; «высоко плаваеши на дело въ буести, яко соколъ на ветрехъ ширяяся, хотя птицю въ буйстве одолети»; «Инъгварь и Всеволодъ и вси три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрилци»; «Аже соколъ къ гнезду летитъ, a ве (мы) соколца опутаеве красною девицею».

Замечательно, что во всех этих сравнениях воинов-дружинников и молодых князей с соколами — перед нами сравнения развернутые, рисующие целые картины соколиного полета, соколиной охоты в охотничьих терминах своего времени (соколы «слетеста», сокол бывает «въ мытехъ» и тогда «не дастъ гнезда своего въ обиду», сокол «высоко плавает», то есть парит, собираясь «птицю въ буйстве одолети», сокола «опутывают», то есть надевают ему на ноги «путинки», и т. д.).«Слово», следовательно, насыщено конкретными, зрительно четкими  образами   русской  соколиной охоты. Здесь, как и в других случаях, в своей системе образов «Слово» исходит из русской действительности в первую очередь.

Образы, которыми пользуется автор «Слова», вырастают на основе реально существующих отношений в жизни. Его художественные символы строятся на основе феодальной символики его времени, отчасти уже запечатленной в языке. Художественное творчество автора «Слова» состоит во вскрытии того образного начала, которое заложено в устной речи, в специальной лексике, в символике феодальных отношений, в действительности, в общественной жизни и в подчинении этого образного начала определенному идейному замыслу. Автор «Слова» отражает жизнь в образах, взятых из этой самой жизни. Он пользуется той  системой   образов , которая заложена в самой общественной жизни и отразилась в речи устной, в лексике феодальной, военной, земледельческой, в символическом значении самих предметов, а не только слов, их обозначавших.  Образ , заложенный в термине, он превращает в  образ  поэтический, подчиняет его   идейной   структуре   всего   произведения   в   целом. И в этом последнем главным  образом  и проявляется его гениальное творчество.

Замечательно, с каким искусством и точностью автор « Слова  о полку Игореве» строит на основе этого своего художественного принципа развернутые сравнения. Вот, например, описание начала битвы с половцами, слитое в единую картину с описанием начала грозы.Сперва автор «Слова» говорит только о своих предчувствиях битвы-грозы: «Быти грому великому! Итти дождю стрелами съ Дону великаго! Ту ся копием приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя, на реце на Каяле, у Дону великаго». Затем, после лирического восклицания «О Руская землъ! Уже за шеломянемъ еси!», автор «Слова» переходит к описанию движения половецкого войска (привожу это описание в переводе на современный русский): «Вот ветры, внуки Стрибога (бога ветров) веют со стороны моря (с половецкой стороны) стрелами на храбрые полки Игоревы (битва началась перестрелкой из луков).  Земля  гудит (под копытами конницы, пошедшей в бой, и под первыми раскатами грома), реки мутно текут (взмученные ногами коней, переходящих их вброд, и замутненные дождевыми водами), пыль поля покрывает (от движения множества половецкого войска и от предгрозового ветра), стяги (половецкие) говорят (они развеваются, свидетельствуя .о наступлении половцев; их колеблет ветер грозы)». Перед нами совмещение двух картин — описание грозы, слитое с описанием битвы.

Образы  «Слова» тесно связаны с его идеями. Эстетический и идеологический моменты в  образе  неотделимы  в « Слове  о полку Игореве», и в этом одна из характернейших его особенностей. Так, например, обычные  образы  народной поэзии, заимствованные из области земледелия, входят не только в художественный замысел автора «Слова», но и в идейный. Образы земледельческого труда всегда привлекаются автором «Слова» для противопоставления войне. В них противопоставляется созидание разрушению, мир войне. Благодаря образам мирного труда, пронизывающим всю поэму в целом, она представляет собой апофеоз мира. Она призывает к борьбе с половцами для защиты мирного труда в первую очередь: «тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждьбожа внука»; «тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче, а галици свою речь говоряхуть, хотять полегьти на уедие»; «чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровию польяна: тугою взыдоша по Руской земли»; «на Немизе снопы стелютъ головами, молотятъ чепи харалужными, на тоце животъ кладутъ, веютъ душу отъ тела. Немизе кровави брезе не бологомъ бяхуть посеяни, посеяни костьми рускихъ сыновъ».

В этом противопоставлении созидательного труда разрушению, мира — войне автор «Слова» привлекает не только образы земледельческого труда, свойственные и народной поэзии (как это неоднократно отмечалось), но и образы ремесленного труда, в народной поэзии отразившегося гораздо слабее, но как бы подтверждающего открытия археологов последнего времени о высоком развитии ремесла на Руси: «тъй бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрелы по земли сеяше», «и начяша князи... сами на себе крамолу ковати»; «а князи сами на себе крамолу коваху»; «ваю храбрая сердца въ жестоцемъ харалузе скована, а въ буести закалена».

Это противопоставление мира войне пронизывает и другие части «Слова». Автор «Слова» обращается к  образу  пира как апофеозу мирного труда: «ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за  землю  Рускую». С поразительной конкретностью противопоставляя  русских  их врагам, он называет последних «сватами»; как уже было сказано выше, Игорь Святославич действительно приходился сватом Кончаку (дочь Кончака была помолвлена с сыном Игоря — Владимиром). Отсюда следует, что  образ  пира-битвы не просто заимствован из фольклора, где он обычен, а умело осмыслен применительно к данному конкретному случаю.

Той же цели противопоставления мира войне служат и женские  образы  « Слова  о полку Игореве» — Ярославна и «красная Глебовна». Перед нами, следовательно, целая политическая концепция автора « Слова  о полку Игореве», в которую как часть в целое входят традиционные  образы  устной речи: «битва-молотьба», «битва-пир» и т. д.

Итак, автор « Слова  о полку Игореве» углублял, развивал старые  образы , раскрывал их значение, детализировал их, заставлял читателя ярко почувствовать их красоту. Он брал то, что уже было в  русском  поэтическом языке, брал общее, а не случайное, брал укоренившееся.

Возникает вопрос: в чем же « Слово  о полку Игореве» связано с книжной традицией своего времени? Эти связи есть, но в старинной исследовательской литературе о «Слове» они были сильно преувеличены. К различным выражениям «Слова» были механически подобраны многочисленные параллели из летописи, из «воинских повестей», из переводной «Хроники Манассии», из «Повести о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия, из Библии и т. д. Хаотически нагромождая параллели из произведений самых различных жанров, исследователи забывали, однако, что многое в этих параллелях было обусловлено общностью живого  русского  языка — основы всех этих оригинальных и переводных сочинений. Забывалось, что и летописи, и «воинские повести» пользовались  русской  военной и феодальной терминологией, что в основе близости «Слова» ко многим другим произведениям древней  русской  литературы лежала сама  русская  жизнь, а не «влияние», «заимствование» и «традиция жанра». Так, например, такие выражения, как «преломить копье», «стрелы идут, аки дождь», «отворить ворота» и многие другие, в которых искали стилистические трафареты «воинских повестей», на самом деле были либо военными терминами, либо обычными выражениями живой устной речи XII в. Они свидетельствуют не о традициях тех или иных жанров  в  « Слове  о полку Игореве», а о близости «Слова» к  русской  действительности.

Тем не менее « Слово  о полку Игореве» — произведение письменное. Как бы ни были в нем сильны элементы устной речи и народной поэзии, оно все же писалось, и писалось как литературное произведение. «Слово» — не запись устно произнесенной речи или спетой исторической песни. «Слово» было с самого начала написано его автором, хотя автор и «слышал» все то, что он писал, проверял на слух его ритм, звучание, обращался к своим читателям, как оратор к слушателям, а иногда и как собеседник.Письменное происхождение «Слова» сказывается прежде всего в смешении различных приемов устного народного творчества. В «Слове» можно найти близость и к устной народной причети, и к былинам, и к славам, которые пелись князьям, и к лирической народной песне. Такого смешения фольклор не знает. Не знает фольклор и того сложного построения, каким отличается «Слово».

В особенности противоречат фольклору постоянные и типичные для «Слова» обращения от современности к прошлому. Наконец, в «Слове» имеются и отдельные книжные выражения: «растекашется мысию по древу», «скача, славию, по мыслену древу», «истягну умь крепостию своею», «свивая славы оба полы сего времени, рища въ тропу Трояню», «спала князю умь похоти» и некоторые другие.

Замечательно, однако, что все эти немногие книжные обороты встречаются по преимуществу в начале «Слова». Из всех частей «Слова» его первая часть — там, где автор колеблется в выборе своей манеры, — ближе всего стоит к книжной традиции, хотя и не подчинена ей целиком. С развитием своего произведения автор «Слова» решительно отбрасывает все эти отдельные элементы книжной речи и пишет так, как говорит: горячо, страстно, проникаясь единственным стремлением убедить, взволновать, возбудить в своих читателях патриотические чувства. Перед нами, таким  образом , не следование традициям книжности, а отход от этих традиций, отход, который совершается в «Слове» тут же, на глазах у читателя, по мере того как голос автора крепнет в его обращении к своим современникам.

Несмотря на всю сложность эстетической структуры «Слова», несмотря на то, что «Слово» тесно связано с устной народной поэзией, несмотря на то, что в основе многих  образов  «Слова» лежат военные, феодальные, географические и тому подобные термины своего времени, обычаи, формулы и символы эпохи феодальной раздробленности, взятые из разных сфер языка и из разных сторон действительности, поэтическая  система  «Слова» отличается строгим единством. Это единство обусловлено тем, что вся терминология, все формулы, все символы подверглись в «Слове» поэтической переработке, все они конкретизированы, образная сущность их подчеркнута, выявлена, все они в своей основе связаны с  русской  действительностью XII в., и все они в той или иной мере подчинены идейному содержанию произведения. 

Образ   русской   земли   в  "Слове  о полку Игореве"

Чувства автора «Слова» не оторваны от эпохи, от условий, их породивших, от родины, их воспитавшей. Автор «Слова» — русский  прежде всего. Его чувства целиком подчинены всепроникающей любви к родной ему Русской  земле . Именно эта Русская земля явилась главным героем его произведения. И именно эта любовь к Родине, к русским людям до предела усилила его чувства, сделала их сложными, обострила его слух, зрение, его поэтическое воображение. Именно она, любовь к Родине, являлась его подлинной вдохновительницей.Любовь к Родине и к «русским сынам» помогла автору «Слова» проникнуть в думы воинов, переступивших границу Русской земли у «шеломяни».Любовь к Родине и к безвестным нам «русичам» из храброго полка Игоря помогла ему ощутить тревогу мучительно долгой ночи накануне сражения.Любовь к Родине раскрыла ему скорбные переживания Ярославны, наполнила его сердце жгучим горем о погибших русских воинах.Любовь к Родине и к русскому народу позволила автору «Слова» подглядеть и подслушать своим творческим воображением и беседу Игоря с Донцом, и пение дев на Дунае, и тревожные знамения природы, и радость русских городов и сел по поводу возвращения Игоря из плена, и даже злобный и торопливый разговор ханов Гзака и Кончака, гонящихся за Игорем.В основе гениальной наблюдательности автора «Слова», в основе силы и свежести его человеческих чувств лежала его любовь к родной ему страдающей земле. Любовь к родине водила его пером и определила собой глубокую народность содержания и формы «Слова».Она же, любовь к Родине, высоко подняла его над пределами своего времени, сделала его произведение бессмертным и общечеловеческим, народным и гуманистическим, полным горячего лиризма и самой трепетной художественной правды.

Любовь к Родине определила выбор художественных средств в «Слове», усилила наблюдательность ее автора, вдохнула в него подлинное поэтическое одушевление, придала высокую идейность его произведению.

При этом  русская  природа не выключена из событий истории. Пейзаж « Слова  о полку Игореве» тесно связан с человеком.  Русская  природа принимает участие в радостях и печалях русского народа. Чем шире охватывает автор Русскую  землю , тем конкретнее и жизненнее становится ее  образ , в котором оживают реки, вступающие в беседы и Игорем, наделяются человеческим разумом звери и птицы. Ощущение простора, присутствующее в «Слове», усиливается многообразными образами соколиной охоты, участием в действии птиц, совершающих большие перелеты (гусей, гоголей, ворон, кукушек, лебедей).
Это объединение всей Русской земли в единый конкретный, живой и волнующий образ является одним из самых существенных элементов призыва автора к единению. Призыв к единению естественно вытекает из этого центрального образа «Слова» – образа единой, прекрасной и страдающей Родины. Этот образ вызывает сочувствие к Русской земле, возбуждает любовь к ее природе, гордость ее историческим прошлым и сознание заложенных в ней непреоборимых сил.
Призыв к единению перед лицом внешней опасности пронизывает собою все «Слово» от начала и до конца. Необходимость этого единения автор доказывает на примере неудачного похода князя Игоря. Игорь терпит поражение именно потому, что идет в поход один.
Призывом к единению служит и центральный  образ  «Слова» –  образ   Русской   земли . Одно перечисление упоминаемых в «Слове»  русских  городов составляет довольно точное представление об обширных пределах  Русской   земли : Киев, Чернигов, Полоцк, Новгород Великий, Тмутаракань, Курск, Путивль и другие города.
« Слово  о полку Игореве» полно сильных и волнующих чувств по отношению к  Русской   земле . Произведение полно истинного патриотизма и чувства сострадания к несчастной, растерзанной междоусобицами Родине. 

11.03.2016, 28758 просмотров.