Версия для печати
Дубнов Аркадий Юрьевич, 1949 года рождения. Окончил МЭИ в 1974 году. С 1974 по 1978 год — старший инженер ВНИИ Автоматизации черной металлургии (ВНИИАЧермет). С1978 по 1990 год — старший научный сотрудник ВНИИАМ (Всесоюзного научно-исследовательского института атомного машиностроения).Ниже приведен фрагмент его воспоминаний об эпохе Застоя в СССР. Текст приводится по изданию: Дубнова М., Дубнов А. Танки в Праге, Джоконда в Москве. Азарт и стыд семидесятых. — М.: Время, 2007.
Первый фотоаппарат — «Смена» — у меня появился году в 1961-м, а в 1966-м у меня уже был «Зенит ЗМ». Я учился в МЭИ, и на все встречи «с интересными людьми», которые проходили в нашем ДК, шел с камерой. Снимал «для себя», фотографии становились свидетельством того, что встречи эти были в моей жизни. Я вообще храню много бумаг, разных записей. Раньше дневники вел... Для меня имеет значение любое документальное подтверждение прошедшей жизни: фотографии, открытки, письма, записочки разные. Даже театральные программки, которые я собирал с середины шестидесятых, до сих пор не выброшены. Храню и годовые подшивки первых «Независимых», и «Огоньки» первых лет перестройки, — хорошо, что на дачном чердаке много места.
Уже начав нормально зарабатывать, купил себе немецкую «Practica». А в середине восьмидесятых один американец, хирург, приятель жены, привез мне «Canon». Я отдал ему деньги «по курсу» — 66 копеек за доллар, кажется, — и он взял с меня рублей 200. Абсолютно гуманитарная акция с его стороны. Моя теща дружила с мамой Евгения Рейна — они как-то оказались соседками по даче в Кратово. Однажды он, уже будучи автором «Метрополя», приехал к нам домой. Стараясь развлечь гостя, я вывалил на стол фотографии. И вдруг он сказал, что все это достойно быть напечатанным.
Так появилась идея предложить себя в качестве фотокорреспондента театральным и музыкальным журналам. Я продолжал работать во ВНИИ- АМ, а по вечерам продолжал бегать в театры и на концерты. Но фотографии, которые я делал, начали публиковать, некоторые даже на обложках. Смешно: я, тридцатилетний взрослый мужик, инженер, гордился бумажкой, на которой было написано, что я — фотокорреспондент журнала «Советская музыка».
АВГУСТ 1968-го
В августе 1968-го мы с сестрой и ее мужем ушли в поход на байдарках по Мещере. 23 августа мы закончили наш поход в Рязани, сложили байдарки и отправились на вокзал, на электричку. И там, на вокзале, я купил «Советскую Россию». Меня ждало сразу два потрясения. Я узнал, что умер Паустовский, которого я просто обожал. Второе — Чехословакия. Как только мы приехали домой, я стал слушать радио. Было ощущение, что тебе дали под дых, ты согнулся и не можешь ни встать, ни вздохнуть. Мне было 19 лет, и это было крушение. Ужас. Я возненавидел власть, страну — они разрушили мои иллюзии.
Я с детства очень интересовался политикой, даже в школе все время делал политинформации. В институте стал активным участником семинара по истории КПСС, на котором с 1967 года все время обсуждали Чехословакию. В январе убрали Новотного, политбюро возглавил Дубчек. «Литературка» печатала фрагменты его доклада, что-то по радио передавали... Весь мир говорил о Чехословакии. Мне казалось — вот он, просвет, выход. И на семинарах я «бил фонтаном», кричал о социализме с человеческим лицом. Наша доцентша ярилась, назначала докладчиков, которые должны были мне возражать...
Когда осенью я пришел в Институт, эта доцентша перестала со мной здороваться. И по истории КПСС мне поставили «четверку», хотя до этого у меня были одни пятерки. Из-за Чехословакии я порвал со своей тогдашней девушкой. Я возмущался: «Как они могли! Весь народ был против!» — а она отвечала мне штампованными фразами, вроде: «Если бы не мы, тогда бы НАТО вошло»... Она оказалась совершенно зомбирована. Мне стало скучно. События в Чехословакии во многом определили мое отношение к действительности. После я уже особенно ничему не удивлялся и ничего хорошего не ждал. Я понял, что никогда в эту партию не пойду.
Жизнь так сложилась, что случайных или неслучайных встреч с откровенными диссидентами у меня не было. Я часто себя спрашивал: если бы я до 1968 года оказался в кругу людей типа Ларисы Богораз или Натальи Горбаневской, пошел бы я с ними или нет? И до сих пор не знаю... А чувство национальной гордости? Когда Гагарин полетел, конечно. А из более поздних событий, пожалуй, 1972 год. Когда наши с канадцами в хоккей сыграли. И еще помню, как восхищался, когда американцы на Луну высадились. Я был просто счастлив. В этот день мне исполнилось 20 лет.
Я не думал о карьере. В институте я видел тех, кто рвался делать карьеру, — они были либо неразвиты и неумны, либо страшно циничны. Это отталкивало. Я был искренним, хотя и не наивным, и мне было неприятно участвовать в чем-то, во что ты совершенно не веришь, и делать вид, что сочувствуешь взглядам, которые не разделяешь. В наши жизненные ценности карьера не входила, она не была значима, даже иногда осуждалась. И душевного дискомфорта оттого, что ты никогда не будешь первым и даже вторым на этой дорожке, не возникало: для самоуважения достаточно было, чтобы тебя ценили и уважали в твоей компании, плюс успех у девушек. Мы жили насыщенной внутренней жизнью, которая никак не зависела от власти.
ШЕСТИДНЕВНАЯ ВОЙНА
Пятое июня 1967 года. У нас на работе завлаб, Леонид Леонидович Сабсович, член партии, зачитывает вслух газету: проводит политинформацию о событиях на Ближнем Востоке. Мол, сионистский агрессор напал на прогрессивные демократические режимы Египта и Иордании. Я тогда не был большим евреем и не очень переживал за право евреев на собственную территорию и безопасность. Сабсович читал без эмоций, помню только, что в голосе у него было напряжение. На следующий день приходим на работу — а завлаба нет. К вечеру забеспокоились, позвонили домой. А жена говорит, мол, он работе, дежурил всю ночь. Тут все стали на уши и начали искать Сабсовича.
Вскоре выяснилось, что он сидит 15 суток за хулиганство. Подробности инцидента узнали, когда завлаб вернулся на работу. Наголо обритый, весь мятый-перемятый. Мы даже решили сначала, что он в пижаме. Общее молчание. Сабсович прошел в кабинет. Мы продолжили работу. Оказалось, что после политинформации он пошел в метро, и в метро бурно обсуждали начавшуюся войну сионистов с прогрессивными арабами. Типа «этих жидов давно надо передавить». Сабсович, мощный 45-летний мужик, попросил: «А ну, повтори!» — «Ахты, жидовская морда!» И Сабсович вышвырнул мужичонку из вагона на перрон. Потасовка. Милиция. Кто зачинщик? Сабсович. Он не согласен с политикой партии и правительства. Я уверен, что в свою защиту он ни слова не сказал. Просто пошел и 15 суток шваркал метлой по бульварам. Для меня этот случай стал удивительным свидетельством того, что я все-таки лопух и не еврей. Ведь я не счел себя так сильно оскорбленным. С тех пор еврея во мне стало больше.
ОТЕЦ
Родной брат отца уехал в Палестину в 1911 году. Отец не поехал — на и его попечении оставались старые родители. Он воевал, пережил самые тяжелые времена борьбы с космополитизмом, никогда не был членом партии. Отец переписывался с дядей, но скрывал это от нас. Его вызывали в комитет, допрашивали о характере отношений с братом (хотя, разумеется, они все письма и так читали). В1962 году — мне было 13 лет — отец впервые за 50 лет увидел брата. Дядя Нема приехал в турпоездку в Ригу, и мы с мамой и отцом полетели туда. Я впервые летел на самолете Ил-18. Дядя Нема жил в гостинице... А потом в комитете отцу продемонстрировали фотографии с этой встречи, сделанные откуда-то из люстры. Мы поняли, что за нами следили...
У моего брата затормозилась карьера, начались проблемы с защитой диссертации. Что случилось? — У вас, оказывается, дядя в Израиле... И отец перестал переписываться с дядей. Чтобы у старшего сына сложилась карьера. В начале 1970-х в Израиль уезжала моя двоюродная сестра. Они с мужем приехали к нам попрощаться, но отец говорил с ними очень жестко. Он сказал, что это не его власть, что к большевикам он никогда не испытывал добрых чувств, но «это моя страна, и я осуждаю эмиграцию». В меня эти слова «попали», я никогда их не оценивал — они во мне были, и все. Отцовские слова стали фундаментом для всех последующих решений по эмиграции. Кроме того, мысль, что я могу оставить здесь старых родителей и уехать, была совершенно невозможной.
Первый раз я оказался за границей в 1972 году, в Венгрии. Мне было 23 года, и меня поразила свобода нравов: люди раскованно вели себя на улицах, ходили в обнимку, целовались. На траве валялись. Я сфотографировал девушку, очень сексапильную, в черной обтягивающей юбке, и на самом неподходящем месте у нее была аппликация — желтое сердце. Когда я показал это фото в Москве, все только цокали и удивленно матерились. «Я был самодостаточен и не испытывал дискомфорта от того, что они, свободные, раскованные, там, а я — здесь. Я знал, что живу в закрытой стране, в чем-то ограничен, не могу открыто читать какие-то книги. Но при этом я жил насыщенной жизнью. Мы все — люди, близкие мне по воспитанию, образованию, кругу чтения, — знали, что есть страна, есть власть, и есть ты и круг твоего общения, твоя среда. И этой среды было достаточно, чтобы удовлетворить свои профессиональные, духовные и ментальные потребности.
Наверное, в этом был конформизм. Мне были неприятны фарцовщики. Мне не хотелось быть одетым, как западный человек, я не смотрел на иностранцев как на представителей высшей расы или как на инопланетян. Тем более что я знал иностранцев достаточно близко. В 1974 году я познакомился с Юнной Мориц, мы дружим до сих пор. У нее дома я встречал многих западных журналистов, аккредитованных в Москве. Одна из этих журналисток даже была у меня на свадьбе, в Малаховке. Для нее это была абсолютная экзотика, что-то вроде полевого исследования, примерно как оказаться где-нибудь в бунгало в Африке: дом с печкой, туалет на улице, хоть и теплый...
Жене очень хотелось поехать за границу, но для оформления документов нужна была медсправка: анализ мочи и все такое. И у нее, как назло, этот самый анализ оказался плохим. Нужно было пересдать, но она волновалась, что снова все будет плохо, и ее не пустят... Не помню, куда. В Венгрию, Румынию... И тогда я предложил: «Ну какие проблемы! Давай сдам!» Шел конец семидесятых, мы еще не сомневались, что полностью здоровы. Но мой анализ оказался еще хуже. Наметилась опасная тенденция, которая полностью перевернула ее перспективу поехать. В семье разгорелся дикий скандал, который аукался чуть ли не до дня развода.
ТЕАТРЫ
Театр был свидетельством твоей принадлежности к интеллигентскому сословию. Ходишь в театры — значит, интеллигент. Я был знаком с театральной кассиршей. Как только она получала на руки билеты, я приходил к ней домой и «выгребал» все самое интересное. У меня было «право первой ночи» — я был оптовый, регулярный покупатель: брал билетов рублей на сто, сто сорок. И деньги возвращал ей потом, когда «реализовывал» все билеты. Никакой «нагрузки» кассирша мне не давала — она просто брала за каждый билет рубль сверху. Я обеспечивал билетами всех: друзей, их родственников, коллег по работе...
КНИГИ
Первая книжка тамиздата, которая попала мне в руки, был «Доктор Живаго» в очень тонком переплете. Формат «покет бук», завернут в газетную бумагу. Мне было лет двадцать, и одноклассник дал мне роман на две ночи. Но я был разочарован: я-то ждал, что по силе это должно было быть равно «Войне и миру»... И только когда я дошел до «Стихов Юрия Живаго», то был поражен. Даже мурашками покрылся. Я никогда не перепечатывал книг на машинке, но отдал очень много денег, чтобы девушки переснимали мне книги на ротапринте. Стоило это то ли 10 копеек за страницу, то ли 20... Я собирал книги, покупал их в «Букинистах», в «Доме книги», в «Академкниге»... Я люблю книги трогать, листать, нюхать. Я собирал альбомы графики, с иллюстрациями Фаворского, Горяева. Детские книжки покупал, в которых были рисунки Билибина, Мавриной. У нас в Малаховке, в книжном магазине, часто попадались неплохие книги, и я всегда брал несколько экземпляров — друзьям подарить или поменяться.
Но лучшие книжки я привозил из Липецка, когда ездил в командировки на Липецкий металлургический завод. Семидесятые. У входа в «Букинист» мнется немолодая пара, лет по 40, с книжкой в руках. Хороший переплет, видно, что книга старинная.
— Что продаем?
А у меня дома — двухтомник Леонида Андреева, на обложке которого издатели поставили его автограф — факсимиле. И я вдруг вижу, что в их я книге на авантитуле черными чернилами стоит подпись Л. Андреева. Настоящая. Я обалдел.
— А почему в магазин не несете?
— Да они говорят, что книга с автографом, и ее нужно сначала оценить. Узнать, не библиотечная ли. Но мы приезжие. Нам неохота.
— А сколько вы хотите?
— 15 рублей дадите?
15 рублей означало «дорого». Хотя я понимал, что для такой книги это совсем немного, но все равно набрался наглости и начал торговаться.
— А за 10?
— Нет
— За 12?
— Давайте.
Я схватил книгу и побежал хвалиться на работу. Все ох...ели.
ЛЕТО 1980-го
Для меня это вовсе не был год спорта — шел первый год афганской войны. Мне 31 год, и к этому времени уже была не только Чехословакия, но и Польша 1979 года, «Солидарность».
Прихожу на работу, мне звонит брат: Высоцкий умер. Не просто национальная трагедия. Ощущение — этого не может быть! Мы все его слушали. Нас не интересовал его роман с Мариной Влади, мы не знали, что у него был первый в Москве «Мерседес», но его песни были обязательным, необходимым атрибутом нашей жизни. 25 января 1980 года он приходил к нам, во ВНИИАМ. У меня и фотография есть. Я не пошел на похороны, это почему-то не пришло в голову. Потом жалел.
ЧЕРНОБЫЛЬ
Я работал на многих атомных станциях и знал, что произошло в Чернобыле. Знал, что именно там произошло, знал, какого уровня там радиация. И когда увидел по телевизору первомайскую демонстрацию в Киеве, то понял — все. Это мой предел. Ненавижу. Меня чуть не рвало от этой мерзости. А мне не верили, со мной спорили, говорили, мол, если бы все было так плохо, то женщин и детей вывезли бы...
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Первый фотоаппарат — «Смена» — у меня появился году в 1961-м, а в 1966-м у меня уже был «Зенит ЗМ». Я учился в МЭИ, и на все встречи «с интересными людьми», которые проходили в нашем ДК, шел с камерой. Снимал «для себя», фотографии становились свидетельством того, что встречи эти были в моей жизни. Я вообще храню много бумаг, разных записей. Раньше дневники вел... Для меня имеет значение любое документальное подтверждение прошедшей жизни: фотографии, открытки, письма, записочки разные. Даже театральные программки, которые я собирал с середины шестидесятых, до сих пор не выброшены. Храню и годовые подшивки первых «Независимых», и «Огоньки» первых лет перестройки, — хорошо, что на дачном чердаке много места.
Уже начав нормально зарабатывать, купил себе немецкую «Practica». А в середине восьмидесятых один американец, хирург, приятель жены, привез мне «Canon». Я отдал ему деньги «по курсу» — 66 копеек за доллар, кажется, — и он взял с меня рублей 200. Абсолютно гуманитарная акция с его стороны. Моя теща дружила с мамой Евгения Рейна — они как-то оказались соседками по даче в Кратово. Однажды он, уже будучи автором «Метрополя», приехал к нам домой. Стараясь развлечь гостя, я вывалил на стол фотографии. И вдруг он сказал, что все это достойно быть напечатанным.
Так появилась идея предложить себя в качестве фотокорреспондента театральным и музыкальным журналам. Я продолжал работать во ВНИИ- АМ, а по вечерам продолжал бегать в театры и на концерты. Но фотографии, которые я делал, начали публиковать, некоторые даже на обложках. Смешно: я, тридцатилетний взрослый мужик, инженер, гордился бумажкой, на которой было написано, что я — фотокорреспондент журнала «Советская музыка».
АВГУСТ 1968-го
В августе 1968-го мы с сестрой и ее мужем ушли в поход на байдарках по Мещере. 23 августа мы закончили наш поход в Рязани, сложили байдарки и отправились на вокзал, на электричку. И там, на вокзале, я купил «Советскую Россию». Меня ждало сразу два потрясения. Я узнал, что умер Паустовский, которого я просто обожал. Второе — Чехословакия. Как только мы приехали домой, я стал слушать радио. Было ощущение, что тебе дали под дых, ты согнулся и не можешь ни встать, ни вздохнуть. Мне было 19 лет, и это было крушение. Ужас. Я возненавидел власть, страну — они разрушили мои иллюзии.
Я с детства очень интересовался политикой, даже в школе все время делал политинформации. В институте стал активным участником семинара по истории КПСС, на котором с 1967 года все время обсуждали Чехословакию. В январе убрали Новотного, политбюро возглавил Дубчек. «Литературка» печатала фрагменты его доклада, что-то по радио передавали... Весь мир говорил о Чехословакии. Мне казалось — вот он, просвет, выход. И на семинарах я «бил фонтаном», кричал о социализме с человеческим лицом. Наша доцентша ярилась, назначала докладчиков, которые должны были мне возражать...
Когда осенью я пришел в Институт, эта доцентша перестала со мной здороваться. И по истории КПСС мне поставили «четверку», хотя до этого у меня были одни пятерки. Из-за Чехословакии я порвал со своей тогдашней девушкой. Я возмущался: «Как они могли! Весь народ был против!» — а она отвечала мне штампованными фразами, вроде: «Если бы не мы, тогда бы НАТО вошло»... Она оказалась совершенно зомбирована. Мне стало скучно. События в Чехословакии во многом определили мое отношение к действительности. После я уже особенно ничему не удивлялся и ничего хорошего не ждал. Я понял, что никогда в эту партию не пойду.
Жизнь так сложилась, что случайных или неслучайных встреч с откровенными диссидентами у меня не было. Я часто себя спрашивал: если бы я до 1968 года оказался в кругу людей типа Ларисы Богораз или Натальи Горбаневской, пошел бы я с ними или нет? И до сих пор не знаю... А чувство национальной гордости? Когда Гагарин полетел, конечно. А из более поздних событий, пожалуй, 1972 год. Когда наши с канадцами в хоккей сыграли. И еще помню, как восхищался, когда американцы на Луну высадились. Я был просто счастлив. В этот день мне исполнилось 20 лет.
Я не думал о карьере. В институте я видел тех, кто рвался делать карьеру, — они были либо неразвиты и неумны, либо страшно циничны. Это отталкивало. Я был искренним, хотя и не наивным, и мне было неприятно участвовать в чем-то, во что ты совершенно не веришь, и делать вид, что сочувствуешь взглядам, которые не разделяешь. В наши жизненные ценности карьера не входила, она не была значима, даже иногда осуждалась. И душевного дискомфорта оттого, что ты никогда не будешь первым и даже вторым на этой дорожке, не возникало: для самоуважения достаточно было, чтобы тебя ценили и уважали в твоей компании, плюс успех у девушек. Мы жили насыщенной внутренней жизнью, которая никак не зависела от власти.
ШЕСТИДНЕВНАЯ ВОЙНА
Пятое июня 1967 года. У нас на работе завлаб, Леонид Леонидович Сабсович, член партии, зачитывает вслух газету: проводит политинформацию о событиях на Ближнем Востоке. Мол, сионистский агрессор напал на прогрессивные демократические режимы Египта и Иордании. Я тогда не был большим евреем и не очень переживал за право евреев на собственную территорию и безопасность. Сабсович читал без эмоций, помню только, что в голосе у него было напряжение. На следующий день приходим на работу — а завлаба нет. К вечеру забеспокоились, позвонили домой. А жена говорит, мол, он работе, дежурил всю ночь. Тут все стали на уши и начали искать Сабсовича.
Вскоре выяснилось, что он сидит 15 суток за хулиганство. Подробности инцидента узнали, когда завлаб вернулся на работу. Наголо обритый, весь мятый-перемятый. Мы даже решили сначала, что он в пижаме. Общее молчание. Сабсович прошел в кабинет. Мы продолжили работу. Оказалось, что после политинформации он пошел в метро, и в метро бурно обсуждали начавшуюся войну сионистов с прогрессивными арабами. Типа «этих жидов давно надо передавить». Сабсович, мощный 45-летний мужик, попросил: «А ну, повтори!» — «Ахты, жидовская морда!» И Сабсович вышвырнул мужичонку из вагона на перрон. Потасовка. Милиция. Кто зачинщик? Сабсович. Он не согласен с политикой партии и правительства. Я уверен, что в свою защиту он ни слова не сказал. Просто пошел и 15 суток шваркал метлой по бульварам. Для меня этот случай стал удивительным свидетельством того, что я все-таки лопух и не еврей. Ведь я не счел себя так сильно оскорбленным. С тех пор еврея во мне стало больше.
ОТЕЦ
Родной брат отца уехал в Палестину в 1911 году. Отец не поехал — на и его попечении оставались старые родители. Он воевал, пережил самые тяжелые времена борьбы с космополитизмом, никогда не был членом партии. Отец переписывался с дядей, но скрывал это от нас. Его вызывали в комитет, допрашивали о характере отношений с братом (хотя, разумеется, они все письма и так читали). В1962 году — мне было 13 лет — отец впервые за 50 лет увидел брата. Дядя Нема приехал в турпоездку в Ригу, и мы с мамой и отцом полетели туда. Я впервые летел на самолете Ил-18. Дядя Нема жил в гостинице... А потом в комитете отцу продемонстрировали фотографии с этой встречи, сделанные откуда-то из люстры. Мы поняли, что за нами следили...
У моего брата затормозилась карьера, начались проблемы с защитой диссертации. Что случилось? — У вас, оказывается, дядя в Израиле... И отец перестал переписываться с дядей. Чтобы у старшего сына сложилась карьера. В начале 1970-х в Израиль уезжала моя двоюродная сестра. Они с мужем приехали к нам попрощаться, но отец говорил с ними очень жестко. Он сказал, что это не его власть, что к большевикам он никогда не испытывал добрых чувств, но «это моя страна, и я осуждаю эмиграцию». В меня эти слова «попали», я никогда их не оценивал — они во мне были, и все. Отцовские слова стали фундаментом для всех последующих решений по эмиграции. Кроме того, мысль, что я могу оставить здесь старых родителей и уехать, была совершенно невозможной.
Первый раз я оказался за границей в 1972 году, в Венгрии. Мне было 23 года, и меня поразила свобода нравов: люди раскованно вели себя на улицах, ходили в обнимку, целовались. На траве валялись. Я сфотографировал девушку, очень сексапильную, в черной обтягивающей юбке, и на самом неподходящем месте у нее была аппликация — желтое сердце. Когда я показал это фото в Москве, все только цокали и удивленно матерились. «Я был самодостаточен и не испытывал дискомфорта от того, что они, свободные, раскованные, там, а я — здесь. Я знал, что живу в закрытой стране, в чем-то ограничен, не могу открыто читать какие-то книги. Но при этом я жил насыщенной жизнью. Мы все — люди, близкие мне по воспитанию, образованию, кругу чтения, — знали, что есть страна, есть власть, и есть ты и круг твоего общения, твоя среда. И этой среды было достаточно, чтобы удовлетворить свои профессиональные, духовные и ментальные потребности.
Наверное, в этом был конформизм. Мне были неприятны фарцовщики. Мне не хотелось быть одетым, как западный человек, я не смотрел на иностранцев как на представителей высшей расы или как на инопланетян. Тем более что я знал иностранцев достаточно близко. В 1974 году я познакомился с Юнной Мориц, мы дружим до сих пор. У нее дома я встречал многих западных журналистов, аккредитованных в Москве. Одна из этих журналисток даже была у меня на свадьбе, в Малаховке. Для нее это была абсолютная экзотика, что-то вроде полевого исследования, примерно как оказаться где-нибудь в бунгало в Африке: дом с печкой, туалет на улице, хоть и теплый...
Жене очень хотелось поехать за границу, но для оформления документов нужна была медсправка: анализ мочи и все такое. И у нее, как назло, этот самый анализ оказался плохим. Нужно было пересдать, но она волновалась, что снова все будет плохо, и ее не пустят... Не помню, куда. В Венгрию, Румынию... И тогда я предложил: «Ну какие проблемы! Давай сдам!» Шел конец семидесятых, мы еще не сомневались, что полностью здоровы. Но мой анализ оказался еще хуже. Наметилась опасная тенденция, которая полностью перевернула ее перспективу поехать. В семье разгорелся дикий скандал, который аукался чуть ли не до дня развода.
ТЕАТРЫ
Театр был свидетельством твоей принадлежности к интеллигентскому сословию. Ходишь в театры — значит, интеллигент. Я был знаком с театральной кассиршей. Как только она получала на руки билеты, я приходил к ней домой и «выгребал» все самое интересное. У меня было «право первой ночи» — я был оптовый, регулярный покупатель: брал билетов рублей на сто, сто сорок. И деньги возвращал ей потом, когда «реализовывал» все билеты. Никакой «нагрузки» кассирша мне не давала — она просто брала за каждый билет рубль сверху. Я обеспечивал билетами всех: друзей, их родственников, коллег по работе...
КНИГИ
Первая книжка тамиздата, которая попала мне в руки, был «Доктор Живаго» в очень тонком переплете. Формат «покет бук», завернут в газетную бумагу. Мне было лет двадцать, и одноклассник дал мне роман на две ночи. Но я был разочарован: я-то ждал, что по силе это должно было быть равно «Войне и миру»... И только когда я дошел до «Стихов Юрия Живаго», то был поражен. Даже мурашками покрылся. Я никогда не перепечатывал книг на машинке, но отдал очень много денег, чтобы девушки переснимали мне книги на ротапринте. Стоило это то ли 10 копеек за страницу, то ли 20... Я собирал книги, покупал их в «Букинистах», в «Доме книги», в «Академкниге»... Я люблю книги трогать, листать, нюхать. Я собирал альбомы графики, с иллюстрациями Фаворского, Горяева. Детские книжки покупал, в которых были рисунки Билибина, Мавриной. У нас в Малаховке, в книжном магазине, часто попадались неплохие книги, и я всегда брал несколько экземпляров — друзьям подарить или поменяться.
Но лучшие книжки я привозил из Липецка, когда ездил в командировки на Липецкий металлургический завод. Семидесятые. У входа в «Букинист» мнется немолодая пара, лет по 40, с книжкой в руках. Хороший переплет, видно, что книга старинная.
— Что продаем?
А у меня дома — двухтомник Леонида Андреева, на обложке которого издатели поставили его автограф — факсимиле. И я вдруг вижу, что в их я книге на авантитуле черными чернилами стоит подпись Л. Андреева. Настоящая. Я обалдел.
— А почему в магазин не несете?
— Да они говорят, что книга с автографом, и ее нужно сначала оценить. Узнать, не библиотечная ли. Но мы приезжие. Нам неохота.
— А сколько вы хотите?
— 15 рублей дадите?
15 рублей означало «дорого». Хотя я понимал, что для такой книги это совсем немного, но все равно набрался наглости и начал торговаться.
— А за 10?
— Нет
— За 12?
— Давайте.
Я схватил книгу и побежал хвалиться на работу. Все ох...ели.
ЛЕТО 1980-го
Для меня это вовсе не был год спорта — шел первый год афганской войны. Мне 31 год, и к этому времени уже была не только Чехословакия, но и Польша 1979 года, «Солидарность».
Прихожу на работу, мне звонит брат: Высоцкий умер. Не просто национальная трагедия. Ощущение — этого не может быть! Мы все его слушали. Нас не интересовал его роман с Мариной Влади, мы не знали, что у него был первый в Москве «Мерседес», но его песни были обязательным, необходимым атрибутом нашей жизни. 25 января 1980 года он приходил к нам, во ВНИИАМ. У меня и фотография есть. Я не пошел на похороны, это почему-то не пришло в голову. Потом жалел.
ЧЕРНОБЫЛЬ
Я работал на многих атомных станциях и знал, что произошло в Чернобыле. Знал, что именно там произошло, знал, какого уровня там радиация. И когда увидел по телевизору первомайскую демонстрацию в Киеве, то понял — все. Это мой предел. Ненавижу. Меня чуть не рвало от этой мерзости. А мне не верили, со мной спорили, говорили, мол, если бы все было так плохо, то женщин и детей вывезли бы...
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
23.08.2018, 242 просмотра.