Версия для печати
Текст приводится по изданию: Богомолов Н.А. Русская литература начала XX века и оккультизм. Исследования и материалы. - М.: Новое литературное обозрение, 1999. Первую часть доклада можно прочесть здесь.
Для о. Булгакова космос есть живое, одушевленное целое, и потому он серьезно и настойчиво выдвигает понятие души мира, которая, содержа в себе все, является единосущим центром мира. И, наконец, последний аспект Софии — вечная женственность. Святая София отдает себя Божественной Любви и получает ее дары, откровение Ее тайн. Но она только приемлет, не имея что отдать, она содержит лишь то, что получила. Самоотдаванием Божественной Любви она в себе зачинает все. И в этом смысле она женственно-восприемлюща, она есть Вечная Женственность. В Женственности — тайна мира. Мир в своем женственном начале уже зарожден ранее, чем сотворен. Благодаря этому София есть подлинное начало мира, начало Путей Божиих, Матерь всего существующего, идеальная основа бытия.
Высшее и предельное воплощение Софии в человечестве явлено в образе святой женственности — Невесты и Матери, ставших Богоневестою и Богоматерью. Божия Матерь как воплощение Софии есть предел твари, высшее ее достижение. Учение о мире приобретает свое завершение, и софийная космология становится Мариологией. Эти некоторые фрагментарные наброски софилогической доктрины о. С. Булгакова, думается мне, достаточны для целей моего дальнейшего изложения. Я не останавливаюсь даже на вопросе: является ли по этому учению Божественная София Четвертой Ипостасью и тем самым в Божество вводится женское начало, а Святая Троица превращается в Святую Четверику. Правда, этот сложный богословский вопрос был предметом острой полемики и объектом ожесточенных нападок со стороны противников о. Сергия. Но этом моменте строились главные обвинения и о. С. Булгакова, и покровительствовавшего ему Митрополита Евлогия в отпадении от истинного православия и даже от христианства вообще. Но эти обвинения лежат не в том плане, который находится в основе моего сообщения.
Все учение о. Сергия Булгакова вызвало, как уже сказано, ряд ожесточенных против него нападок, которые шли с двух, казалось бы противоположных, сторон. Сначала против него выступил Архиерейский Собор в Сремских Карловцах, потом выступила и Московская Патриархия, тогда еще находившаяся под руководством местоблюстителя патриаршего престола Митрополита Сергия. Засим последовало новое осуждение карловчан. Карловацкий собор еще с 1927 года осудил «ересь» о. Булгакова в особом послании Архиерейского Синода, в коем вообще шла речь о парижском Богословском Институте. По поводу этого послания Митрополит Евлогий предложил о. Булгакову и проф. Карташеву дать пространные объяснения. Это было выполнено, но в лагере противников и в монархической, и в церковной прессе нападки не прекратились. В 1932 г. Карловацкий Собор особым посланием осудил масонство и другие «еретические» учения, в том числе и Софианство.
В 1935 г. Московская Патриархия признала учение о. Булгакова чуждым православной церкви и опасным для духовной жизни и постановила предостеречь против него верных сынов церкви, о чем и сообщила особым указом Митрополиту Литовскому Елевферию. Митрополит Евлогий назначил расследование этого дела и опять предложил о. Булгакову дать объяснения по содержанию указа. В результате расследования Митрополит Евлогий вновь признал, что писания о. Булгакова не находятся в противоречии с учением православной церкви — у него лишь «мирской пафос». В том же 1931 г. Карловацкий Собор вновь осудил «софианскую ересь» и потребовал публичного от нее отречения. На о. С. Булгакова и на Митрополита Евлогия было наложено «прещение», т. е. запрет совершать богослужения. Митрополит Евлогий определению Карловацкого Собора не подчинился — не находился уже с Карловцами в церковном общении, но вновь, в третий раз предложил о. Булгакову дать свои объяснения. Последний это выполнил, отметив, что его книга «Свет Невечерний» написана как бы на соискание сана, что патриарх Тихон его знал и, по ее опубликовании, назначил о. Булгакова членом высшего церковного управления. В результате расследования Митрополит Евлогий остался при прежней своей точке зрения. Равным образом Карловацкий синод на 2-м всезарубежном Церковном Соборе по докладу архиепископа Болгарского Серафима еще раз осудил Софианство, признав его «гордыней» и «богоборчеством».
Московское совещание православной церкви 1948 г. Софианством не занималось, но устами Архиепископа Серафима, который, оставаясь в Болгарии, идеологически перекочевал из Карловиц в Москву, подтвердило обвинение. В мою задачу не входит догматический анализ этого богословского спора. Но одна сторона в этой своеобразной дискуссии и составляет основную тему сегодняшнего изложения. Это вопрос об «истоках софианства», который был поставлен с самого начала секретарем Архиерейского Собора графом Ю.П. Граббе в его докладе Синоду, представленном до послания 1927 г. и напечатанном под заглавием «Корни Церковной Смуты. Парижское братство Св. Софии и розенкрейцеры». Автор, используя воспоминания Андрея Белого, — о котором речь будет ниже — пытается установить розенкрейцеровские источники Софианства, восходя от времен Владимира Соловьева.
Эта же тема была еще более подробно развита в докладе графа П.М. Граббе <так!> о софианстве, представленном Второму Всезарубежному Церковному Собору, собравшемуся в 1938 г. в Сремских Карловцах. Выводом Ю. П. Граббе является утверждение, что учение о. Сергия Булгакова очень близко тому, которое развивали крайние представители Софианства еще в Москве до войны, а это показывает, какое большое влияние имели на о. Булгакова российские кружки, растившие семена «таинственной розы». Это особенно делается ясным, если принять во внимание, что о. Булгаков развил учение, высказанное о. Павлом Флоренским, еще ранее и более тесно, чем он, связанным с соловьевскими и софианскими кружками. Посмотрим теперь, были ли такие кружки, где выращивались семена таинственной розы, и могли ли они оказать какое-либо влияние на ход развития русской религиозно-философской мысли. Нам нужно для сего вернуться вновь в область недавнего прошлого и посмотреть, какова была культурная жизнь Москвы на рубеже двух столетий и в годы перед первою мировою войной.
Об этой жизни уже много написано воспоминаний. Все без исключения писатели, начавшие в эту пору свое творчество, что-нибудь да написали об этом времени, когда, как говорит Бердяев, «веяние духа охватило русские души». Наиболее ценными источниками являются свидетельства самого Бердяева, воспоминания Андрея Белого о Блоке и, в значительно меньшей степени, воспоминания Степуна, недавно напечатанные в Америке в «Новом Журнале». В русских настроениях того времени нужно различать два периода. К концу XIX века в России возникли апокалиптические настроения, связанные с чувством наступления конца мира и явления антихриста, т. е. окрашенные пессимистически. Ожидали не столько новой христианской эры и пришествия царства Божия, сколько царства антихриста. Это было глубокое разочарование в путях истории и в существовании исторических заданий. Иногда хотели видеть в этом ожидании конца мира предчувствие крушения русской империи, русского царства.
На смену этим настроениям с началом XX века пришло ожидание пришествия царства Духа, вера в приближающееся наступление 111-го Завета, предчувствие новой христианской эры. Вся жизнь была проникнута беспокойством, тревогой и ожиданием. Чувствовали, что что-то приближается, что перемены неизбежны и что прежний мир является обреченным.
Вот как описывает Андрей Белый эти настроения того времени: «Появились вдруг «видящие» среди невидящих. Они узнавали друг друга; тянуло делиться друг с другом непонятым знанием их, и они тяготели друг к другу, слагая естественно братство зари, воспринимая культуру особо: от крупных событий до хроникерских газетных заметок; интерес ко всему наблюдаемому разгорался у них, все казалось им новым, охваченным зорями космической и исторической важности 8, борьбою света с тьмой, происходящей уже в атмосфере душевных событий, еще не сгущенных до явных событий истории, подготовляющей их; в чем конкретно события эти, — сказать было трудно, и «видящие» расходились в догадках — соглашались друг с другом на факте зари, нечто светит; из этого нечто грядущее развернет свои судьбы».
И далее он прибавляет: «Символ «жены» стал зарею для нас — соединением неба с землею — сплетаясь с учением гностиков о конкретной премудрости, с именем новой музы, сливающей мистику с жизнью». Небезынтересно сопоставить эту оценку тогдашних настроений с той характеристикой времени, которая идет из недр нашего Ордена, точнее говоря — из кругов братства Креста и Розы. Вот что можно прочесть у бельгийского историка Wittemans'a в его «Histoire du Rosé-Croix». Цитирую в русском переводе. «В конце 19-го века из центра Ордена Розенкрейцеров были дан призыв вновь сделать слышным мистический колокол братства, так как Орден полагает, что эволюция человечества подвинулась достаточно вперед, вследствие астральных условий, чтобы герольды и духовные помощники, носители lux veritatis, могли объявить зарю для Духа, поднимающуюся над миром».
Wittemans не приводит указаний, откуда он располагает такого рода данными. Но нужно признать, что совпадение довольно характерно. Возвращаясь к настроениям Москвы первых лет текущего столетия, следует отметить огромное количество небольших группировок и кружков, которые в те годы сами собою слагались, жили некоторое время интенсивной жизнью, потом сходили на нет и уступали место другим. Кружки эти были философские, религиозные, литературные и политические. Был соловьевский кружок, собиравшийся у М. С. Соловьева, были «Аргонавты», где были сгруппированы символисты и, как тогда их называли, «декаденты».
Был философский кружок Свенцицкого и Эрна, который пытался объединить, правда неудачно, религиозные искания с освободительным движением. Была «Свободная эстетика», где встречались деятели искусства и «меценаты». Из близких нам группировок был мартинистский кружок С. А. Соколова и московская ложа «Возрождение». Их влияние на жизнь того времени чувствовалось мало. Надо всем доминировало Религиозно-Философское Общество, где объединяли<сь> братья Трубецкие и Л.М. Лопатин. По внешности это был салон М. К. Морозовой, и в памятной многим гостиной ее дома на Смоленском бульваре происходили эти собрания. Были салоны Г.Л. Гиршман — филиал «Свободной Эстетики» и Е. И. Лосьевой <так!>, приют для литераторов и художников. Там в 1906 г. познакомился я с Бердяевым".
Были, наконец, теософские и антропософские кружки, о которых сейчас и нужно сказать несколько слов. Еще с конца прошлого века в Москве существовал теософский кружок К. П. Христофоровой. Там собиралась небольшая группа московских интеллигентов, интересовавшихся тайным учением — la doctrine secrète — Блаватской. Сама К. П. была большой ее поклонницей и, насколько помню, знала ее хорошо лично 12. Андрей Белый бывал в этом кружке, говорит о нем в своих воспоминаниях о Блоке, называет ряд имен, в частности Эртеля и А. Р. Минцлову. Бывали на этих собраниях человек до 35, читал лекции Эртель, здесь раз был Боборыкин, описавший это собрание в одном из своих романов. «Меня занимали не лекции, — говорит Белый, — а атмосфера, распространяемая некоторыми из теософов; и поражала всегда меня А.Р. Минцлова; стал приглядываться; к ней тянуло; я знал, что она близкая ученица Рудольфа Штейнера, которого хотя мало читал, но всегда уважал. В учениках и ученицах Штейнера чувствовалось нечто, отделяющее их от других теософов».
Эта Минцлова сыграла какую-то странную, но весьма значительную роль в дальнейшем развитии связанных с этим кружком настроений. Вот как говорит об этом эпизоде Андрей Белый в главе своих воспоминаний, озаглавленной «Случай с Минцловой». «По приезде в Москву Киселев уведомляет меня: в Москве Минцлова и она меня ждет, должен немедленно де к ней отправиться я. (Остановилась она, как я помню, в квартире Сабашниковых, недалеко от Тверского бульвара.) Свидание с Минцловой было мне тягостно. Я все более не понимал ее крайне запутанного поведения: стремление образовать среди нас круг людей, изучающих духовное знание. Не понимал я намеков ее, что какие-то руководители духовного знания, о которых пока ничего она больше сказать не решается, появляются-де среди нас. Появление неизвестных поддерживало в нас все время атмосферу естественного напряжения и надежд, соединенных с опаскою: не замешались ли во все это дело отцы иезуиты, а к ним относились мы более чем отрицательно; но, с другой стороны, фантастические мифы Минцловой, вплетаемые в обыденную жизнь в связи с ссылками на оккультных братьев, внушали нам страх...
Во время бесед ее фигурировали какие-то «сокровенные педагоги», за нею следящие, изъявляющие намерение среди нас появиться. Кто же мог ими быть? Тамплиеры, масоны? Нет. Нет. Розенкрейцеры? Право, терялись в догадках. Смущало нас, что всегда потрясенная Минцлова несказанно чего-то боялась: не то нападения на нее сатанинских таинственных братьев, собирающихся разрушить светлую пряжу, которою переплетала она в орган светлого действия. Но преследования менялись; являлись откуда-то наблюдающие за нею «шпики», появлялись какие-то темные оккультические «татары» и появлялись не одобрявшие ее деятельности мартинисты, расширившие-де влияние среди избранного петербургского общества и среди иерархов; мне помнится, как она сообщила о своей беседе с одним из Великих Князей мартинистов, который будто бы поставил вопрос, как быть с нашей родиной? Эти страхи и эти таинственные происшествия будили в нас часто вопрос: кто стоит за ней? И почему ее общение с этим кем-то переполняет душу ужасом и истерикой.
Я отправился к ней со смятением и противоречивыми чувствами. Минцлова встретила меня и сообщила такое, что я стоял ошарашенный. Минцлова же скорее упала, чем села, в глубокое кресло и глядя перед собой большими выпуклыми голубыми глазами, напоминавшими мне не раз — и не мне лишь — глаза Е.П. Блаватской — в ней было всегда это сходство. Я стоял, ошарашенный — она мне рассказывала о фактах, которые по сие время стоят перед душою моей неотвязным вопросом. Читатель — о фактах тех не могу рассказать ничего я конкретного, все равно им поверить так трудно, а мне непонятны они. Я скажу лишь два слова о том, что она мне сказала, скажу отвлеченно, обще.
Сообщила, что миссия, ей порученная — возжечь к свету сердца, соединив их для мира духовного, — ею не исполнена; миссия-де провалилась потому, что ее неустойчивость и болезненность вместе с растущей среди нас атмосферой недоверия к ней расшатали все «светлое дело» каких-то неведомых благодетелей человечества, за нею стоящих; а между тем она дала слово — им дала, — что возникнет среди нас Царство Духа; неисполнение слова падает на нее очень тяжело; ее удаляют они навсегда от людей и общений, которые протянулись между нею; она исчезает с того времени навсегда, и ее не увидит никто, она умоляет всех эти годы строго молчать о причинах ее окончательного исчезновения. Я так и не понял, что, собственно, означает исчезновение это: исчезновение: куда? В монастырь, в плен, в иные страны? Или же исчезновение из жизни? Но что-то подсказало, что на этот раз этот бред не есть «миф» и что мы никогда не увидим ее. Мне запомнился день, когда я и Сизов провожали ее на вокзал с очень диким сомнением... Она стояла на площадке вагона, улыбалась значительно и махала руками. Поезд тронулся, последний вагон убегал, умалялся до точки и исчез. Так исчезла она навсегда».
Антропософский кружок в Москве возник примерно в 1910 году, примерно в то же самое время, когда Рудольф Штейнер порвал с теософским Обществом и образовал в Мюнхене свою собственную группу. Своим возникновением в Москве он в значительной степени обязан энергии моей сестры Н. А. Григорьевой <так!>17. Моя сестра с давнего времени, еще будучи гимназисткой Арсеньевской гимназии, была ревностной посетительницей христофоровского кружка. Там она стала ученицей Штейнера и была одной из первых, которые стали регулярно каждое лето ездить в Германию, где в том или другом городе Штейнер читал какой-нибудь цикл своих лекций — тогда это были комментарии к отдельным евангелиям. В 1910 г. моя сестра вышла замуж за моего университетского товарища Б. П. Григорова. Он был вместе с тем гейдельбергский доктор и человек немецкой школы. Так как он также увлекался штейнерианством, то при общении со Штейнером явился для него ценным для России сотрудником и переводчиком его творений. Штейнер назначил его первым «гарантом» для России. Помогли, конечно, — и немало, — большие материальные возможности моей сестры.
Московский штейнеровский кружок всегда собирался в доме моей сестры на Кудрях на Садовой 18. Его ядро составляли штейнерианцы из кружка Христофорова <так!>, в числе их Петровская <так!>, Сизов, Андрей Белый, Трапезников, брат и сестра Сабашниковы, собирались от 20 до 30 человек. Работами кружка в известной мере интересовался о. Сергий Булгаков, тогда еще приват-доцент Московского университета. О. Павел Флоренский проявлял значительный интерес и, как я хорошо помню по доходившим сведениям, неоднократно посещал эти собрания, происходившие еженедельно. Состояли они в чтении русского перевода — который делал большей частью Григоров — отдельных лекций Штейнера. Нужно сказать, что в те годы еще не было той большой антропософской литературы, написанной впоследствии Штейнером. Руководители кружка находились в постоянном общении с Мюнхеном, где был тогда антропософический центр, и получали литографированные тексты новых поучений.
Московский антропософский кружок довольно скоро занял видное место среди местных интеллигентских группировок. Число участников увеличивалось, завязались связи с провинцией, образовалась филиальная группа в Петербурге, во главе которой стал Борис Леман, чиновник министерства торговли и промышленности. Спрос на литературу был большой. Даже война, затруднившая непосредственное общение с Рудольфом Штейнером, не задержала роста. Да, насколько помню, какими-то окружными путями связь поддерживалась. Среди участников была уверенность, что это учение именно то, что нужно для России, и что они делают большое и нужное дело. Эти настроения отразил Андрей Белый в своих стихах братьям антропософам: Мы взвиваем в мирах неразвеянный прах, Угрожаем обвалами мертвенных лет; В просиявших пирах, в отпылавших мирах Мы — летящая стая горящих комет. Завиваем из дали спирали планет; Заплетаются нити судьбин и годин; Мы — серебряный, зреющий, веющий свет Среди синих, таимых, любимых годин.
Вот еще несколько строк из стихотворения, озаглавленного «Антропософия», с подзаголовком «Русская Будущность»:
Слепую мглу бунтующей стихии
Преобрази.
Я не боюсь: влекут Христософии
Твои стези.
Ты снилась мне, светясь... когда-то, где-то,
Сестра моя!
Люблю Тебя: Ты — персикова цвета
Цветущая заря.
В Твоих глазах блистают: воды, суши;
Бросаюсь в них:
Из слов Твоих я просияю в души,
Как тихий стих.
Мне остается сказать еще несколько слов о связи штейнерианства и самого Штейнера с нашим Орденом и, в частности, с розенкрейцерством. Эти отношения представляют некоторую сложность. В бытность свою главою немецкого филиала Теософического общества — в начале столетия — Штейнер, под влиянием Анни Безант, вступил в теософскую парамасонскую организацию, которая называлась Co-freemasonry. Туда принимали и мужчин и женщин. Во главе был небезызвестный Leadbiter 24. С этой группой Штейнер, видимо, порвал, разойдясь с теософами. Но потом он вступил в розенкрейцеровскую организацию в Германии, во главе которой стоял Yarker, один из наиболее признанных ортодоксальных и «легально посвященных» розенкрейцеров. В этой группировке он оставался также недолго, но получил там розенкрейцеровский диплом и считал себя легальным розенкрейцером. Вот что пишет он в своих мемуарах: «Ich nahm daher das Diplom des angedeutenten Gesellschaft, die in der von Yarker vertretener Strömung lag. Sie hatte der freimaurischen Formen der sogenannten Hochgrade. Ich nahm nichts, aber wirklich gar nichts aus dieser Gesellschaft mit» («Mein Lebensgang». S. 378).
Видимо, что Штейнер не совсем прав, говоря, что он «ничего не взял». Насколько известно, что считал <так!> себя подлинным розенкрейцером, написал ряд розенкрейцеровских мистерий и придавал большое значение, чтобы их таковыми и расценивали. Один из его главных учеников. Max Heindel, явился в дальнейшем основателем одной из американских розенкрейцеровских группировок.
Во всяком случае, все его ученики восприняли от него это влечение к розенкрейцерству, а отчасти к масонству. Московский кружок подготовлял перевод его мистерий и предполагал их постановку на домашней сцене. Насколько помню, помешала этому только война. У московских антропософов было также известное общение и с масонством, но больше с масонской традицией, чем с масонской деятельностью того времени, но не нужно забывать, что русские ложи того времени были ложи Великого Востока. Но здесь характерно то, что это общение было, если можно так сказать, в плане церковном. В Москве были две «масонские» церкви: Почтамтская, Св. Арх. Гавриила, описанная у Писемского в «Масонах», и наша приходская Св. Антипия. (Об этом я узнал лишь в эмиграции от В. С. Иринеева. Помню лишь, что мы никогда не могли понять, почему у ней у входа две колонны.)
Вся их церковная жизнь была всегда связана с той или другой церковью. Это было характерно и для вольных каменщиков. Умиравших членов ложи «Возрождение» отпевали в церкви Св. Антипия. Мне надлежит подходить к концу и попытаться сделать выводы ответов на поставленный вопрос <так!>. имеются ли у софианства розенкрейцеровские истоки? Вряд ли это можно утверждать, если не считать антропософию своего рода розенкрейцерством, а самого Штейнера прежде всего рыцарем Креста и Розы. Но косвенное влияние, может быть, и было. Несомненно, во всяком случае, что в те годы перед первой войной розенкрейцерство в Европе после его возрождения во Франции вновь вернулось к открытой деятельности — как говорят его приверженцы, вышло из подполья наружу.
И в русском ренессансе начала XX века его влияние, может быть, стало более ощутительно, так как многие близкие ему темы находили живой отклик в русской идее и в русской душе. И это было тем более сильно, что эта эпоха была временем предчувствия Царства Духа, тем временем, про которое Соловьев писал: Знайте <же>: вечная женственность ныне В теле нетленном на землю идет. В свете немеркнущем новой богини Небо слилося с пучиною вод. Все, чем красна Афродита Мирская, Радость домов, и лесов, и морей, — Все совместит красота неземная Чище, сильней, и живей, и полней.
Белый был один из тех, кто от теософии перешли к антропософии и от Блаватской к Штейнеру. Говоря о своей переписке с Блоком, Андрей Белый отмечает, что главная тема писем есть теософия Вл. Соловьева, стремительно опрокинутая в атмосферу 1900—1904 годов, т. е. тема Софии, соединенной по-новому с человеком, доступной идеальному сознанию чутких... Антропософия Штейнера в 1912—1920 годах была Блоку чужда, он стоял далеко от себя 1903 года и не вникал в штейнерианство, чуждался его. Здесь отмечу: грундлинии мировоззрения Соловьева естественно совпадают с антропософией, как она декларировалась Штейнером в 1912 году. По Соловьеву и Блоку, отвлеченная философия умерла, но София, премудрость, живая для древних философов, вновь приближается к существу человека, соединяется с ним, образует с ним Новый Завет и начало Завета.
Это же суть слова Штейнера при открытии Антропософского Общества. Антропософия наследует жизнь человека в Софии.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Для о. Булгакова космос есть живое, одушевленное целое, и потому он серьезно и настойчиво выдвигает понятие души мира, которая, содержа в себе все, является единосущим центром мира. И, наконец, последний аспект Софии — вечная женственность. Святая София отдает себя Божественной Любви и получает ее дары, откровение Ее тайн. Но она только приемлет, не имея что отдать, она содержит лишь то, что получила. Самоотдаванием Божественной Любви она в себе зачинает все. И в этом смысле она женственно-восприемлюща, она есть Вечная Женственность. В Женственности — тайна мира. Мир в своем женственном начале уже зарожден ранее, чем сотворен. Благодаря этому София есть подлинное начало мира, начало Путей Божиих, Матерь всего существующего, идеальная основа бытия.
Высшее и предельное воплощение Софии в человечестве явлено в образе святой женственности — Невесты и Матери, ставших Богоневестою и Богоматерью. Божия Матерь как воплощение Софии есть предел твари, высшее ее достижение. Учение о мире приобретает свое завершение, и софийная космология становится Мариологией. Эти некоторые фрагментарные наброски софилогической доктрины о. С. Булгакова, думается мне, достаточны для целей моего дальнейшего изложения. Я не останавливаюсь даже на вопросе: является ли по этому учению Божественная София Четвертой Ипостасью и тем самым в Божество вводится женское начало, а Святая Троица превращается в Святую Четверику. Правда, этот сложный богословский вопрос был предметом острой полемики и объектом ожесточенных нападок со стороны противников о. Сергия. Но этом моменте строились главные обвинения и о. С. Булгакова, и покровительствовавшего ему Митрополита Евлогия в отпадении от истинного православия и даже от христианства вообще. Но эти обвинения лежат не в том плане, который находится в основе моего сообщения.
Все учение о. Сергия Булгакова вызвало, как уже сказано, ряд ожесточенных против него нападок, которые шли с двух, казалось бы противоположных, сторон. Сначала против него выступил Архиерейский Собор в Сремских Карловцах, потом выступила и Московская Патриархия, тогда еще находившаяся под руководством местоблюстителя патриаршего престола Митрополита Сергия. Засим последовало новое осуждение карловчан. Карловацкий собор еще с 1927 года осудил «ересь» о. Булгакова в особом послании Архиерейского Синода, в коем вообще шла речь о парижском Богословском Институте. По поводу этого послания Митрополит Евлогий предложил о. Булгакову и проф. Карташеву дать пространные объяснения. Это было выполнено, но в лагере противников и в монархической, и в церковной прессе нападки не прекратились. В 1932 г. Карловацкий Собор особым посланием осудил масонство и другие «еретические» учения, в том числе и Софианство.
В 1935 г. Московская Патриархия признала учение о. Булгакова чуждым православной церкви и опасным для духовной жизни и постановила предостеречь против него верных сынов церкви, о чем и сообщила особым указом Митрополиту Литовскому Елевферию. Митрополит Евлогий назначил расследование этого дела и опять предложил о. Булгакову дать объяснения по содержанию указа. В результате расследования Митрополит Евлогий вновь признал, что писания о. Булгакова не находятся в противоречии с учением православной церкви — у него лишь «мирской пафос». В том же 1931 г. Карловацкий Собор вновь осудил «софианскую ересь» и потребовал публичного от нее отречения. На о. С. Булгакова и на Митрополита Евлогия было наложено «прещение», т. е. запрет совершать богослужения. Митрополит Евлогий определению Карловацкого Собора не подчинился — не находился уже с Карловцами в церковном общении, но вновь, в третий раз предложил о. Булгакову дать свои объяснения. Последний это выполнил, отметив, что его книга «Свет Невечерний» написана как бы на соискание сана, что патриарх Тихон его знал и, по ее опубликовании, назначил о. Булгакова членом высшего церковного управления. В результате расследования Митрополит Евлогий остался при прежней своей точке зрения. Равным образом Карловацкий синод на 2-м всезарубежном Церковном Соборе по докладу архиепископа Болгарского Серафима еще раз осудил Софианство, признав его «гордыней» и «богоборчеством».
Московское совещание православной церкви 1948 г. Софианством не занималось, но устами Архиепископа Серафима, который, оставаясь в Болгарии, идеологически перекочевал из Карловиц в Москву, подтвердило обвинение. В мою задачу не входит догматический анализ этого богословского спора. Но одна сторона в этой своеобразной дискуссии и составляет основную тему сегодняшнего изложения. Это вопрос об «истоках софианства», который был поставлен с самого начала секретарем Архиерейского Собора графом Ю.П. Граббе в его докладе Синоду, представленном до послания 1927 г. и напечатанном под заглавием «Корни Церковной Смуты. Парижское братство Св. Софии и розенкрейцеры». Автор, используя воспоминания Андрея Белого, — о котором речь будет ниже — пытается установить розенкрейцеровские источники Софианства, восходя от времен Владимира Соловьева.
Эта же тема была еще более подробно развита в докладе графа П.М. Граббе <так!> о софианстве, представленном Второму Всезарубежному Церковному Собору, собравшемуся в 1938 г. в Сремских Карловцах. Выводом Ю. П. Граббе является утверждение, что учение о. Сергия Булгакова очень близко тому, которое развивали крайние представители Софианства еще в Москве до войны, а это показывает, какое большое влияние имели на о. Булгакова российские кружки, растившие семена «таинственной розы». Это особенно делается ясным, если принять во внимание, что о. Булгаков развил учение, высказанное о. Павлом Флоренским, еще ранее и более тесно, чем он, связанным с соловьевскими и софианскими кружками. Посмотрим теперь, были ли такие кружки, где выращивались семена таинственной розы, и могли ли они оказать какое-либо влияние на ход развития русской религиозно-философской мысли. Нам нужно для сего вернуться вновь в область недавнего прошлого и посмотреть, какова была культурная жизнь Москвы на рубеже двух столетий и в годы перед первою мировою войной.
Об этой жизни уже много написано воспоминаний. Все без исключения писатели, начавшие в эту пору свое творчество, что-нибудь да написали об этом времени, когда, как говорит Бердяев, «веяние духа охватило русские души». Наиболее ценными источниками являются свидетельства самого Бердяева, воспоминания Андрея Белого о Блоке и, в значительно меньшей степени, воспоминания Степуна, недавно напечатанные в Америке в «Новом Журнале». В русских настроениях того времени нужно различать два периода. К концу XIX века в России возникли апокалиптические настроения, связанные с чувством наступления конца мира и явления антихриста, т. е. окрашенные пессимистически. Ожидали не столько новой христианской эры и пришествия царства Божия, сколько царства антихриста. Это было глубокое разочарование в путях истории и в существовании исторических заданий. Иногда хотели видеть в этом ожидании конца мира предчувствие крушения русской империи, русского царства.
На смену этим настроениям с началом XX века пришло ожидание пришествия царства Духа, вера в приближающееся наступление 111-го Завета, предчувствие новой христианской эры. Вся жизнь была проникнута беспокойством, тревогой и ожиданием. Чувствовали, что что-то приближается, что перемены неизбежны и что прежний мир является обреченным.
Вот как описывает Андрей Белый эти настроения того времени: «Появились вдруг «видящие» среди невидящих. Они узнавали друг друга; тянуло делиться друг с другом непонятым знанием их, и они тяготели друг к другу, слагая естественно братство зари, воспринимая культуру особо: от крупных событий до хроникерских газетных заметок; интерес ко всему наблюдаемому разгорался у них, все казалось им новым, охваченным зорями космической и исторической важности 8, борьбою света с тьмой, происходящей уже в атмосфере душевных событий, еще не сгущенных до явных событий истории, подготовляющей их; в чем конкретно события эти, — сказать было трудно, и «видящие» расходились в догадках — соглашались друг с другом на факте зари, нечто светит; из этого нечто грядущее развернет свои судьбы».
И далее он прибавляет: «Символ «жены» стал зарею для нас — соединением неба с землею — сплетаясь с учением гностиков о конкретной премудрости, с именем новой музы, сливающей мистику с жизнью». Небезынтересно сопоставить эту оценку тогдашних настроений с той характеристикой времени, которая идет из недр нашего Ордена, точнее говоря — из кругов братства Креста и Розы. Вот что можно прочесть у бельгийского историка Wittemans'a в его «Histoire du Rosé-Croix». Цитирую в русском переводе. «В конце 19-го века из центра Ордена Розенкрейцеров были дан призыв вновь сделать слышным мистический колокол братства, так как Орден полагает, что эволюция человечества подвинулась достаточно вперед, вследствие астральных условий, чтобы герольды и духовные помощники, носители lux veritatis, могли объявить зарю для Духа, поднимающуюся над миром».
Wittemans не приводит указаний, откуда он располагает такого рода данными. Но нужно признать, что совпадение довольно характерно. Возвращаясь к настроениям Москвы первых лет текущего столетия, следует отметить огромное количество небольших группировок и кружков, которые в те годы сами собою слагались, жили некоторое время интенсивной жизнью, потом сходили на нет и уступали место другим. Кружки эти были философские, религиозные, литературные и политические. Был соловьевский кружок, собиравшийся у М. С. Соловьева, были «Аргонавты», где были сгруппированы символисты и, как тогда их называли, «декаденты».
Был философский кружок Свенцицкого и Эрна, который пытался объединить, правда неудачно, религиозные искания с освободительным движением. Была «Свободная эстетика», где встречались деятели искусства и «меценаты». Из близких нам группировок был мартинистский кружок С. А. Соколова и московская ложа «Возрождение». Их влияние на жизнь того времени чувствовалось мало. Надо всем доминировало Религиозно-Философское Общество, где объединяли<сь> братья Трубецкие и Л.М. Лопатин. По внешности это был салон М. К. Морозовой, и в памятной многим гостиной ее дома на Смоленском бульваре происходили эти собрания. Были салоны Г.Л. Гиршман — филиал «Свободной Эстетики» и Е. И. Лосьевой <так!>, приют для литераторов и художников. Там в 1906 г. познакомился я с Бердяевым".
Были, наконец, теософские и антропософские кружки, о которых сейчас и нужно сказать несколько слов. Еще с конца прошлого века в Москве существовал теософский кружок К. П. Христофоровой. Там собиралась небольшая группа московских интеллигентов, интересовавшихся тайным учением — la doctrine secrète — Блаватской. Сама К. П. была большой ее поклонницей и, насколько помню, знала ее хорошо лично 12. Андрей Белый бывал в этом кружке, говорит о нем в своих воспоминаниях о Блоке, называет ряд имен, в частности Эртеля и А. Р. Минцлову. Бывали на этих собраниях человек до 35, читал лекции Эртель, здесь раз был Боборыкин, описавший это собрание в одном из своих романов. «Меня занимали не лекции, — говорит Белый, — а атмосфера, распространяемая некоторыми из теософов; и поражала всегда меня А.Р. Минцлова; стал приглядываться; к ней тянуло; я знал, что она близкая ученица Рудольфа Штейнера, которого хотя мало читал, но всегда уважал. В учениках и ученицах Штейнера чувствовалось нечто, отделяющее их от других теософов».
Эта Минцлова сыграла какую-то странную, но весьма значительную роль в дальнейшем развитии связанных с этим кружком настроений. Вот как говорит об этом эпизоде Андрей Белый в главе своих воспоминаний, озаглавленной «Случай с Минцловой». «По приезде в Москву Киселев уведомляет меня: в Москве Минцлова и она меня ждет, должен немедленно де к ней отправиться я. (Остановилась она, как я помню, в квартире Сабашниковых, недалеко от Тверского бульвара.) Свидание с Минцловой было мне тягостно. Я все более не понимал ее крайне запутанного поведения: стремление образовать среди нас круг людей, изучающих духовное знание. Не понимал я намеков ее, что какие-то руководители духовного знания, о которых пока ничего она больше сказать не решается, появляются-де среди нас. Появление неизвестных поддерживало в нас все время атмосферу естественного напряжения и надежд, соединенных с опаскою: не замешались ли во все это дело отцы иезуиты, а к ним относились мы более чем отрицательно; но, с другой стороны, фантастические мифы Минцловой, вплетаемые в обыденную жизнь в связи с ссылками на оккультных братьев, внушали нам страх...
Во время бесед ее фигурировали какие-то «сокровенные педагоги», за нею следящие, изъявляющие намерение среди нас появиться. Кто же мог ими быть? Тамплиеры, масоны? Нет. Нет. Розенкрейцеры? Право, терялись в догадках. Смущало нас, что всегда потрясенная Минцлова несказанно чего-то боялась: не то нападения на нее сатанинских таинственных братьев, собирающихся разрушить светлую пряжу, которою переплетала она в орган светлого действия. Но преследования менялись; являлись откуда-то наблюдающие за нею «шпики», появлялись какие-то темные оккультические «татары» и появлялись не одобрявшие ее деятельности мартинисты, расширившие-де влияние среди избранного петербургского общества и среди иерархов; мне помнится, как она сообщила о своей беседе с одним из Великих Князей мартинистов, который будто бы поставил вопрос, как быть с нашей родиной? Эти страхи и эти таинственные происшествия будили в нас часто вопрос: кто стоит за ней? И почему ее общение с этим кем-то переполняет душу ужасом и истерикой.
Я отправился к ней со смятением и противоречивыми чувствами. Минцлова встретила меня и сообщила такое, что я стоял ошарашенный. Минцлова же скорее упала, чем села, в глубокое кресло и глядя перед собой большими выпуклыми голубыми глазами, напоминавшими мне не раз — и не мне лишь — глаза Е.П. Блаватской — в ней было всегда это сходство. Я стоял, ошарашенный — она мне рассказывала о фактах, которые по сие время стоят перед душою моей неотвязным вопросом. Читатель — о фактах тех не могу рассказать ничего я конкретного, все равно им поверить так трудно, а мне непонятны они. Я скажу лишь два слова о том, что она мне сказала, скажу отвлеченно, обще.
Сообщила, что миссия, ей порученная — возжечь к свету сердца, соединив их для мира духовного, — ею не исполнена; миссия-де провалилась потому, что ее неустойчивость и болезненность вместе с растущей среди нас атмосферой недоверия к ней расшатали все «светлое дело» каких-то неведомых благодетелей человечества, за нею стоящих; а между тем она дала слово — им дала, — что возникнет среди нас Царство Духа; неисполнение слова падает на нее очень тяжело; ее удаляют они навсегда от людей и общений, которые протянулись между нею; она исчезает с того времени навсегда, и ее не увидит никто, она умоляет всех эти годы строго молчать о причинах ее окончательного исчезновения. Я так и не понял, что, собственно, означает исчезновение это: исчезновение: куда? В монастырь, в плен, в иные страны? Или же исчезновение из жизни? Но что-то подсказало, что на этот раз этот бред не есть «миф» и что мы никогда не увидим ее. Мне запомнился день, когда я и Сизов провожали ее на вокзал с очень диким сомнением... Она стояла на площадке вагона, улыбалась значительно и махала руками. Поезд тронулся, последний вагон убегал, умалялся до точки и исчез. Так исчезла она навсегда».
Антропософский кружок в Москве возник примерно в 1910 году, примерно в то же самое время, когда Рудольф Штейнер порвал с теософским Обществом и образовал в Мюнхене свою собственную группу. Своим возникновением в Москве он в значительной степени обязан энергии моей сестры Н. А. Григорьевой <так!>17. Моя сестра с давнего времени, еще будучи гимназисткой Арсеньевской гимназии, была ревностной посетительницей христофоровского кружка. Там она стала ученицей Штейнера и была одной из первых, которые стали регулярно каждое лето ездить в Германию, где в том или другом городе Штейнер читал какой-нибудь цикл своих лекций — тогда это были комментарии к отдельным евангелиям. В 1910 г. моя сестра вышла замуж за моего университетского товарища Б. П. Григорова. Он был вместе с тем гейдельбергский доктор и человек немецкой школы. Так как он также увлекался штейнерианством, то при общении со Штейнером явился для него ценным для России сотрудником и переводчиком его творений. Штейнер назначил его первым «гарантом» для России. Помогли, конечно, — и немало, — большие материальные возможности моей сестры.
Московский штейнеровский кружок всегда собирался в доме моей сестры на Кудрях на Садовой 18. Его ядро составляли штейнерианцы из кружка Христофорова <так!>, в числе их Петровская <так!>, Сизов, Андрей Белый, Трапезников, брат и сестра Сабашниковы, собирались от 20 до 30 человек. Работами кружка в известной мере интересовался о. Сергий Булгаков, тогда еще приват-доцент Московского университета. О. Павел Флоренский проявлял значительный интерес и, как я хорошо помню по доходившим сведениям, неоднократно посещал эти собрания, происходившие еженедельно. Состояли они в чтении русского перевода — который делал большей частью Григоров — отдельных лекций Штейнера. Нужно сказать, что в те годы еще не было той большой антропософской литературы, написанной впоследствии Штейнером. Руководители кружка находились в постоянном общении с Мюнхеном, где был тогда антропософический центр, и получали литографированные тексты новых поучений.
Московский антропософский кружок довольно скоро занял видное место среди местных интеллигентских группировок. Число участников увеличивалось, завязались связи с провинцией, образовалась филиальная группа в Петербурге, во главе которой стал Борис Леман, чиновник министерства торговли и промышленности. Спрос на литературу был большой. Даже война, затруднившая непосредственное общение с Рудольфом Штейнером, не задержала роста. Да, насколько помню, какими-то окружными путями связь поддерживалась. Среди участников была уверенность, что это учение именно то, что нужно для России, и что они делают большое и нужное дело. Эти настроения отразил Андрей Белый в своих стихах братьям антропософам: Мы взвиваем в мирах неразвеянный прах, Угрожаем обвалами мертвенных лет; В просиявших пирах, в отпылавших мирах Мы — летящая стая горящих комет. Завиваем из дали спирали планет; Заплетаются нити судьбин и годин; Мы — серебряный, зреющий, веющий свет Среди синих, таимых, любимых годин.
Вот еще несколько строк из стихотворения, озаглавленного «Антропософия», с подзаголовком «Русская Будущность»:
Слепую мглу бунтующей стихии
Преобрази.
Я не боюсь: влекут Христософии
Твои стези.
Ты снилась мне, светясь... когда-то, где-то,
Сестра моя!
Люблю Тебя: Ты — персикова цвета
Цветущая заря.
В Твоих глазах блистают: воды, суши;
Бросаюсь в них:
Из слов Твоих я просияю в души,
Как тихий стих.
Мне остается сказать еще несколько слов о связи штейнерианства и самого Штейнера с нашим Орденом и, в частности, с розенкрейцерством. Эти отношения представляют некоторую сложность. В бытность свою главою немецкого филиала Теософического общества — в начале столетия — Штейнер, под влиянием Анни Безант, вступил в теософскую парамасонскую организацию, которая называлась Co-freemasonry. Туда принимали и мужчин и женщин. Во главе был небезызвестный Leadbiter 24. С этой группой Штейнер, видимо, порвал, разойдясь с теософами. Но потом он вступил в розенкрейцеровскую организацию в Германии, во главе которой стоял Yarker, один из наиболее признанных ортодоксальных и «легально посвященных» розенкрейцеров. В этой группировке он оставался также недолго, но получил там розенкрейцеровский диплом и считал себя легальным розенкрейцером. Вот что пишет он в своих мемуарах: «Ich nahm daher das Diplom des angedeutenten Gesellschaft, die in der von Yarker vertretener Strömung lag. Sie hatte der freimaurischen Formen der sogenannten Hochgrade. Ich nahm nichts, aber wirklich gar nichts aus dieser Gesellschaft mit» («Mein Lebensgang». S. 378).
Видимо, что Штейнер не совсем прав, говоря, что он «ничего не взял». Насколько известно, что считал <так!> себя подлинным розенкрейцером, написал ряд розенкрейцеровских мистерий и придавал большое значение, чтобы их таковыми и расценивали. Один из его главных учеников. Max Heindel, явился в дальнейшем основателем одной из американских розенкрейцеровских группировок.
Во всяком случае, все его ученики восприняли от него это влечение к розенкрейцерству, а отчасти к масонству. Московский кружок подготовлял перевод его мистерий и предполагал их постановку на домашней сцене. Насколько помню, помешала этому только война. У московских антропософов было также известное общение и с масонством, но больше с масонской традицией, чем с масонской деятельностью того времени, но не нужно забывать, что русские ложи того времени были ложи Великого Востока. Но здесь характерно то, что это общение было, если можно так сказать, в плане церковном. В Москве были две «масонские» церкви: Почтамтская, Св. Арх. Гавриила, описанная у Писемского в «Масонах», и наша приходская Св. Антипия. (Об этом я узнал лишь в эмиграции от В. С. Иринеева. Помню лишь, что мы никогда не могли понять, почему у ней у входа две колонны.)
Вся их церковная жизнь была всегда связана с той или другой церковью. Это было характерно и для вольных каменщиков. Умиравших членов ложи «Возрождение» отпевали в церкви Св. Антипия. Мне надлежит подходить к концу и попытаться сделать выводы ответов на поставленный вопрос <так!>. имеются ли у софианства розенкрейцеровские истоки? Вряд ли это можно утверждать, если не считать антропософию своего рода розенкрейцерством, а самого Штейнера прежде всего рыцарем Креста и Розы. Но косвенное влияние, может быть, и было. Несомненно, во всяком случае, что в те годы перед первой войной розенкрейцерство в Европе после его возрождения во Франции вновь вернулось к открытой деятельности — как говорят его приверженцы, вышло из подполья наружу.
И в русском ренессансе начала XX века его влияние, может быть, стало более ощутительно, так как многие близкие ему темы находили живой отклик в русской идее и в русской душе. И это было тем более сильно, что эта эпоха была временем предчувствия Царства Духа, тем временем, про которое Соловьев писал: Знайте <же>: вечная женственность ныне В теле нетленном на землю идет. В свете немеркнущем новой богини Небо слилося с пучиною вод. Все, чем красна Афродита Мирская, Радость домов, и лесов, и морей, — Все совместит красота неземная Чище, сильней, и живей, и полней.
Белый был один из тех, кто от теософии перешли к антропософии и от Блаватской к Штейнеру. Говоря о своей переписке с Блоком, Андрей Белый отмечает, что главная тема писем есть теософия Вл. Соловьева, стремительно опрокинутая в атмосферу 1900—1904 годов, т. е. тема Софии, соединенной по-новому с человеком, доступной идеальному сознанию чутких... Антропософия Штейнера в 1912—1920 годах была Блоку чужда, он стоял далеко от себя 1903 года и не вникал в штейнерианство, чуждался его. Здесь отмечу: грундлинии мировоззрения Соловьева естественно совпадают с антропософией, как она декларировалась Штейнером в 1912 году. По Соловьеву и Блоку, отвлеченная философия умерла, но София, премудрость, живая для древних философов, вновь приближается к существу человека, соединяется с ним, образует с ним Новый Завет и начало Завета.
Это же суть слова Штейнера при открытии Антропософского Общества. Антропософия наследует жизнь человека в Софии.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
27.06.2018, 286 просмотров.